Россия молодая (Книга 1)

Зычный хохот несся по избе:

– В карете! Хо-хо!..

Иногда старик Пайга рассказывал, как зверовал в тундре, как ловил рыбу, как женил сына, хоронил отца. Рассказывал про тадибея-знахаря, как тот от болезни лечит. Сам показывал тадибея, как скачет и заклинает. Трудники смеялись:

– Во, чудище!

– Кажному человеку своего попа надобно. А вот я ему нашего попа покажу - чего он скажет!

– Ты - потише!

– Чего - потише! Наш попище, почитай, трезвый и не родился.

Молчан, много где бывавший, рассказывал:

– А чего? Народ как народ. Честный, завсегда к тебе с открытым сердцем. Я у них живал, ничего, обижаться нельзя. Народ кроткий. Хоронят они по-своему - покойников в дальнюю дорогу сбирают: в чуме, в избе ихней, шесты поломают, положат к покойнику в гроб ложку, чашку, все, чего в том пути занадобится, хорей его еще, погонялку, чтобы было чем в том краю олешек погонять... Верно говорю, отец?

Пайга кивал старой головой, будто понимал, что говорит Молчан, улыбался, медленно укладывался спать возле двери.

Как-то Рябову занедужилось, простыл - ломало плечи и ноги, в голове стреляло словно из пушки. Тогда ночью Рябов заметил: старый Пайга вынимает из-за пазухи чурочку, что-то странное с ней делает. Встал, присмотрелся, понял: Пайга кормил своего бога кашей, чтобы выручил кормщика из лихоманки.

– У каждого свой бог! Самоедину бог - чурочка, - сказал Рябов Митеньке.
– Толку не видать, а тоже надеется...

В феврале еще похоронили многих. Зима стояла крутая, морозы не отпускали. Долгими ночами во все небо играли сполохи - в черном ковше ходили золотые мечи, копья, стрелы. Старики, разрывая душу, все пели о смерти, о гробе, о прахе. Один - желтый, иссохший - читал в темноте длинной ночи напамять:

"Живот речет: - Кто ты, о страшное диво? Кости - наги, видение твое и голос твой - говор водный. Что гадает звон косы твоея? Поведай мне! Смерть речет ответно: - Я - детям утеха, старым отдых, я - рабам свобода, я должникам льгота, я - юным вечный спокой. Живот речет: - Почто стала на пути моем и гундосишь немо? Пойди от нас туды-то и туды-то, Смерть, в темные леса, в чисты поля, за сини моря; а се я тебя не боюся..."

Трудники, слушая старика, посмеивались. Кто постарее - ворчали:

– Какие такие хаханьки нашли?

– Пошто, бесстыжие, регочете?

Старик, подождав, опять читал по памяти:

"Смерть речет: - Молодым-молодехонек, зеленым-зеленехонек, о живот, красота, сердце мое услади. И любовь моя быстрее быстрой реки, острее вострого ножа..."

Из темноты неслись насмешливые бесстрашные слова:

– Она полюбит!

– Хитрая! Ей только поддайся!

"Живот же речет, - опять бубнил старик из своего угла: - Ты - косец. Коси ты нивы твои, к жатве спеющие. Я - юн, я - плод недозрелый, здесь нет тебе дела..."

– Дескать, валяй отсюдова!

– Перемучаемся, мол, без тебя!

"Смерть же речет: - О живот! Слышишь ли звон, звон тетивы на луке моем? И се из острых остра смертная стрела тебе уготованная..."

Так, бок о бок со смертью кое-кто дожил до заветного для поморов времени - до Евдокии. Звезды горели ярко и чисто, играли переливами, подмигивали низко над самым морем. К этой поре зима кротеет, надо думать о будущем лове. Вспоминали: в Крещенье целый день тянул крепкий "север" - к большому лову.

В эту ночь, в первый раз за все время корабельных работ, запел Пашка Молчан. Сидел, привалившись к стене, постукивал по лавке грязной ладонью, пел никем еще не слышанную песню, не похожую на то, что певали другие трудари.

Песня была тягучая. Молчан пел ее с угрозой в голосе, медленно оглядывая лица, едва освещенные светом лучины, коптящей в поставце:

На судне была беседушка построена,

Ну, построена беседа кипарисовая...

В беседе стоят столики дубовые,

На них скатерти разостланы шелковые...

Рябов сидел неподалеку от Молчана, смотрел, как сошлись у него брови над переносьем, как блеснули белки полузакрытых глаз, как притопнул он лаптем:

За столами-то сидели да двенадцать молодцов,

Да двенадцать молодцов-то, все донских казаков,

И вновь с угрозой - тихой и гневной:

Как один-то был молодчик, он почище всех,

По суденцу молодчик все похаживает,

В звончатые он во гусельки поигрывает,

Вспоминает батюшку - славный тихий Дон...

Песня старикам не понравилась, что мало божественная. Молчан посмеивался, показывая ровные белые зубы, улыбка у него была недобрая, жестокая. Рябов задумчиво сказал:

– Нет, песня ничего! Неспроста поется...

Молчан быстро на него взглянул, вновь потупился. Старики завели свое про сердитого бога. Когда кончили и стали хвалиться каждый своей песней, Семисадов плюнул и велел Молчану показать, чего-де он еще может, да сполна. Молчан не отвечал, улыбался.

– А что это, дяденька, за человек такой - в твоей песне на гуслях играл?
– спросил из дальнего угла Митенька.

– Человек наибольшой...

– Кто ж он?

Молчан обвел взглядом избу поверх голов трударей, сказал негромко, но так, что слышали все:

– Песня сложена про Степана Разина, вот про кого.

В избе сделалось тихо. Старики у печки перешептывались между собой. Семисадов громко вздохнул. Молчан потянулся так, что захрустели кости, спросил:

– Напужались?

И стал разуваться - спать. Старый Пайга пошел к двери - укладываться на холодке.

– Да ты погоди!
– попросил Молчана Рябов.
– Чего заспешил? Хорошо поешь, еще спой.

– Спеть? Так вы боитесь песен...

– Зачем нам бояться?
– спросил Семисадов.
– Песня, она для того и песня, чтобы ее пели. А песни твои хорошие - вольные.

Молчан спел еще:

Ух, вы гряньте-ка, ребята, да вниз по Каме, по реке,

Вниз по Каме, по реке, да к белокаменной тюрьме.

Белокаменну тюрьму да всю по камню разберу,

С астраханского да с воеводы с жива кожу я сдеру...

Старики закрестились, Семисадов громко хохотнул, Рябов хитро щурился.

Молчан тонко, гневно выпевал:

Еще грянули ребята да вниз по Каме, по реке,

Вниз по Каме, по реке, да к белокаменной тюрьме.

Белокаменну тюрьму да всю по камню разобрал,