Россия перед Голгофой

Восторженный почитатель идей Чернышевского, последовательный сторонник женской эмансипации и талантливый учёный-палеонтолог Владимир Онуфриевич Ковалевский согласился вступить в фиктивный брак с Софьей Корвин-Круковской и стал целенаправленно искать в столице молодых людей, готовых последовать его примеру. Дочь генерал-лейтенанта мечтала об учёбе за границей в университете, на что её отец не давал своего согласия. Фиктивный брак с Ковалевским открывал перед Софьей возможность воплотить свою мечту в жизнь и заняться изучением математики. Но этого будущему известному математику было мало. Софья, желавшая устроить ещё и судьбу своей старшей сестры Анны, поручила жениху заняться в столице самой настоящей вербовкой кандидатов на роль фиктивного мужа Анны. 24 июля 1868 года Ковалевский писал невесте: «В Петербурге, конечно, первым моим делом будет производство по вашему поручению смотра и отобрания более годных экземпляров для производства консервов; посмотрим, каково-то удастся этот новый продукт» [227] . Кандидаты в фиктивные мужья на условном языке Софьи и её жениха именовались «хорошими людьми» и «консервами» [228] . Генерала Корвин-Круковского не устроил бы зять-разночинец, поэтому Владимиру Онуфриевичу надо было обязательно разыскать дворянина. Но среди «хороших людей» было не так просто найти неженатого дворянина-прогрессиста. Ковалевскому не удалось отыскать достойного кандидата для приготовления «консервов». И Софья Ковалевская искренне сожалела, что в Российской империи нет многоженства, поэтому «хороший брат», «добрый брат» — так она называла своего фиктивного мужа — не сможет фиктивно жениться ещё и на Анне.

227

Ковалевская С.В. Воспоминания и письма. М.: Изд-во АН СССР, 1951. С. 468.

228

Ковалевская С.В. Воспоминания и письма. М.: Изд-во АН СССР, 1951. С. 206, 208, 487.

Роман Чернышевского не только легализовал институт фиктивного брака, но и придал ему немыслимую доселе респектабельность. Ещё бы, ведь об этом было написано в популярной книге, авторитет печатного слова в эту эпоху был высок, как никогда, а в России в течение всего XIX века люди образованные так любили в бытовом поведении подражать героям литературных произведений. В 1869 году вышел в свет роман Алексея Феофилактовича Писемского «Люди сороковых годов». Действие романа начинается в 30-е годы XIX века, а заканчивается в 1864 году. В завершающих главах повествуется о замужней даме Юлии Живиной, которая была воспитана на чтении современной русской литературы: книг и толстых журналов. В зрелом возрасте эта дама завела молодого любовника, к чему ее супруг отнесся в высшей степени снисходительно. Однако Юлия этим не ограничилась и решила уехать с любовником-поляком, явно желающим ее обобрать, за границу. Незадачливый супруг винил во всем русскую литературу.

«Живин грустно усмехнулся.

— А всё благодаря русской литературе и вам, господам русским писателям, — проговорил он почти озлобленным тоном. — …Она теперь не женщина стала, а какое-то чудовище: в Бога не верует, брака не признаёт, собственности тоже, Россию ненавидит» [229] .

Роман Писемского был опубликован в новом петербургском литературно-политическом журнале «Заря». С первых же номеров этот консервативный журнал повел ожесточенную борьбу против революционно-демократической идеологии, материалистической философии и писателей демократического направления. И хотя автор романа не назвал имен русских писателей, произведения которых оказали на Юлию столь сильное влияние, в контексте публикаций журнала было очевидно, что Писемский имеет в виду Чернышевского и Писарева.

229

Писемский А.Ф. Люди сороковых годов. Роман в пяти частях // Писемский А.Ф. Собрание сочинений: В 9-ти тт. Т. 5. М.: Правда, 1959. С. 456–457. (Библиотека «Огонек».) — Сходную мысль о влиянии классической русской литературы на поведение женщин высказывает и камер-юнкер Георгий Иванович Орлов, персонаж чеховского «Рассказа неизвестного человека», рассуждающий о побудительных мотивах поведения своей возлюбленной Зинаиды Фёдоровны Красновской, ушедшей к нему от мужа: «Сочинители вроде Тургенева совсем сбили её с толку. Теперь другие писатели и проповедники заговорили о греховности и ненормальности совместной жизни с мужчиной. Бедным дамам уже прискучили мужья и край света, и они ухватились за эту новость обеими руками. Как быть? Где искать спасения от ужасов брачной жизни? И тут выручила тургеневская закваска. Любовь спасает от всяких бед и решает все вопросы. Выход ясен: от мужей бежать к любимым мужчинам!» (Чехов А.П. Полн. собр. соч. и писем: В 30-ти тт. Сочинения. Т. 8. 1892–1894. М.: Наука, 1977. С. 373.) Впервые «Рассказ неизвестного человека» был опубликован в 1893 году, в февральской и мартовской книжках московского научного, литературного и политического журнала «Русская мысль». Цитируемая фраза есть в журнальном варианте повести, но отсутствует в каноническом варианте, публикуемом во всех собраниях сочинений Чехова.

Но было бы ошибкой полагать, что в пореформенной России фиктивные браки заключались только в среде «новых людей». Нет никаких оснований безоговорочно утверждать, что дамы петербургского полусвета читали прославленный роман. Но нельзя, доказать и противоположное утверждение и полностью исключить знакомство столичных кокоток с содержанием романа, который при выходе в свет произвел сенсацию. «Популярность романа “Что делать?” отнюдь не ослабевала и после 60-х годов. В 70-е годы любую гимназистку пятого или шестого класса сочли бы невежественной, если бы она не знала, кто такая Вера Павловна» [230] . Если даже гимназистки последующего десятилетия были знакомы с персонажами романа, то что же говорить о потребителях сферы сексуальных услуг в период наивысшего успеха романа Чернышевского у читателей?! Женщины лёгкого поведения вполне могли услышать о романе от своих клиентов. Знакомство с этой знаменитой книгой, если бы оно имело место быть, обязательно польстило бы самолюбию жриц свободной любви. Под пером Николая Гавриловича общество будущего сильно смахивало на дорогой бордель, а куртизанка Жюли Ле-Телье была сочувственно обрисована романистом как «дурная» и одновременно «честная» женщина. Именно она помогла Вере Павловне покинуть постылый родительский дом и устроить свою судьбу. Сама Жюли прежде «была два года уличною женщиной в Париже», но с тех пор она заметно повысила свой социальный статус. Теперь это элегантная дама полусвета, «которую знает вся аристократическая молодежь Петербурга». У Жюли собственный выезд, дорогие наряды, гражданский муж и положение в обществе. Отныне любая «погибшая женщина» могла не только надеяться на лучшее, но и обрела разумную и вполне конкретную программу своих дальнейших действий. Отныне и женщины лёгкого поведения знали, какой литературной героине им следует подражать.

230

Пиетров-Энкер Б. «Новые люди» России: Развитие женского движения от истоков до Октябрьской революции. С. 159–160, 357. — «За 16 лет пребывания в университете мне не удалось встретить студента, который не прочёл бы знаменитого романа ещё в гимназии, а гимназистка V–VI класса считалась бы дурой, если бы не ознакомилась с похождениями Веры Павловны. В этом отношении сочинения, например Тургенева или Гончарова, не говоря уже о Гоголе и Пушкине, далеко уступают роману “Что делать?”» (Цитович П. Что делали в романе «Что делать?». Одесса, 1879. С. 5.)

Семейные ценности были поколеблены, брачный рынок переживал жесточайший кризис, а куртизанки перестали стыдиться своего образа жизни. Попечительные родители светской барышни не знали, за какого жениха отдавать дочь: то ли за нового богача, не принадлежавшего к их кругу и неизвестно какими путями сколотившего свое состояние, то ли за родовитого светского человека со связями, чье состояние ощутимо скукожилось после отмены крепостного права. «От нас потребуют с именьем быть и в чине», — саркастически восклицал грибоедовский Чацкий в конце первой четверти XIX века. Спустя полвека после того, как были написаны эти слова, былые абсолютные и непреложные ценности брачного рынка сильно девальвировались. Высокий чин перестал быть гарантией высокого жалованья, а наследственные имения, даже если они сохранились, не гарантировали прежних доходов. Неуверенность родителей барышень на выданье усугублялась нерешительностью потенциальных женихов: слишком велика была вероятность отказа. Все эти обстоятельства не способствовали заключению браков — и брачный рынок переживал не лучшие времена. Именно об этом размышляют родители Кити Щербацкой в романе Толстого «Анна Каренина», эту же проблему обсуждают князь Стива Облонский и граф Алексей Вронский. О том, как действовали в сложившейся ситуации молодые люди, мы узнаем из заключительной реплики Вронского. «Да, это тяжелое положение! От этого-то большинство и предпочитает знаться с Кларами. Там неудача доказывает только, что у тебя недостало денег, а здесь — твоё достоинство на весах». Кларами в пореформенной России называли проституток.

И до наступления эпохи Великих реформ русские писатели изображали продажных женщин на страницах своих стихотворных и прозаических произведений. «Тогда (в 40-е годы. — С.Э.) писатели выказывали большое сочувствие к женскому вопросу тем, что старались опоэтизировать падших женщин, “Магдалин XIX века”, как они выражались» [231] . Однако именно литература пореформенной поры, живописуя подобных женщин, не только отказалась от употребления всем хорошо известных бранных слов, которые традиционно использовались в устной речи для обозначения женщин легкого поведения, но и существенно обогатила книжную речь целым рядом крылатых слов и образных выражений. Никогда ранее русский литературный язык не был столь изобретателен и гибок. «Погибшее, но милое созданье», «жертва общественного темперамента», лоретка, камелия, кокотка, Клара, Магдалина...— таков далеко не самый полный перечень этих слов и выражений. Некоторые из них появились на книжных страницах еще в 30-е или 40-е годы, но как раз в 60-е годы эти крылатые слова получили широкое распространение не только в литературном, но и в разговорном языке. Примечательно, что ни одно из этих крылатых слов и образных выражений не ассоциировалось ни у авторов, ни у читателей с ярко выраженной экспрессивно-негативной, уничижительной или неодобрительной оценкой публичных женщин [232] .

231

Панаева (Головачёва) А.Я. Воспоминания. М.: Правда, 1986. С. 114. (Литературные воспоминания.)

232

Не прошло и трёх недель после Октябрьской революции, как петроградские горизонталки стали спешно покидать северную столицу. Они в числе первых на собственном бизнесе ощутили необратимые последствия переворота и мгновенно отреагировали на изменение экономической и политической конъюнктуры. В субботу 18 ноября 1917 года в бульварной газете «Раннее утро» появилась короткая заметка, без особых затей озаглавленная «Вскользь»:

«Знаете ли, кто теперь особенно интенсивно эвакуируется из Петрограда? Женщины определённого типа, так называемые одиночки. Надо сказать спасибо домовым комитетам, устроившим самоохрану: дежурные в ночное время не пропускают кавалеров, которых ведут с собой дамы-одиночки. Последние протестуют, вопят: “Где же свобода?!”, грозят жалобами в “Смоленск” (гак называют Смольный), но ничего не помогает.

“Чёрт с тобой, проклятый Петрополь, Я ещё стройна, как тополь, — Счастье найду по другим городам!..” —

восклицают горизонталки и, собрав пожитки, эвакуируются в Харьков, в Нижний Новгород, в Самару и др. города. Скатертью дорога!»

Минуло семь десятилетий. Колесо истории совершило свой оборот. Частная предпринимательская деятельность и хранение иностранной валюты перестали считаться уголовным преступлением. В стране вновь была провозглашена гласность, в средствах массовой информации стали сокрушаться о России, которую мы потеряли, а начало перестройки ознаменовалось появлением в русском языке новых слов для обозначения жриц сферы сексуальных услуг. Выяснилось, что в государстве есть не только секс, но и проституция. Страна в очередной раз переживала слом привычных политических, экономических и нравственных устоев, и реакция горизонталок конца XX столетия была молниеносной: они и на сей раз не остались в стороне. Отечественные интердевочки, путаны и ночные бабочки гласно заявили городу и миру о своём существовании. Распад СССР совпал по времени с настоящим девятым валом газетных и журнальных статей, рассказов и повестей, художественных и документальных фильмов, в которых с нескрываемым сочувствием изображались представительницы древнейшей профессии. Впрочем, это уже другая история…

С легкой руки автора «Что делать?» фиктивный брак перестал трактоваться как безусловный грех и стал рассматриваться как рациональная мера. В понятиях и нравах общества произошёл резкий поворот — целесообразность сильно потеснила нравственность. Столичные кокотки, фактически подражая «разумным эгоистам» Чернышевского и исходя из столь почитаемой героями романа «теории расчета выгод», поспешили воспользоваться этим революционным сдвигом в психологии общества. Предоставим слово анонимному автору агентурного донесения, отложившегося в недрах Секретного архива III Отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии.

«На Екатерининском канале, в доме под № 4-м или 24-м, жительствует некая, значащаяся, впрочем, в паспорте "из благородных", госпожа, по имени Амелия [233] . В сущности, она одно из двух: или полька, или, что более достоверно, — ревельская мещанка, вышедшая после нескольких лет легкого поведения за какого-нибудь отставного чиновника или офицера; что, как известно, бывает сплошь да рядом. Эта Амелия, водящаяся преимущественно с кокотками и содержанками, составила себе очень доходную профессию, приискивая для покаявшихся распутниц, желающих получить почетную в их кругу позицию, титулованных мужей, или правильнее — только титла, которые покупают у разных промотавшихся господ за очень дешевую цену. Графские и княжеские титла, разумеется, составляя товар более редкий, ценятся довольно дорого; генеральские же чины идут почти что ни по чём. Таким образом, эта Амелия, месяц или же полтора назад, купила для какой-то бывшей содержанки, некоего мужа, Генерал-Майора Клюверта, который был где-то губернатором. Этот Клюверт, получив за свое Превосходительство от Амелии 5000 руб. согласно условию, тотчас после венца выдал новобрачной свидетельство на отдельное проживание, и они распростились навсегда тотчас после совершения брачного обряда.

233

Заметная фигура петербургского «дна» пореформенной эпохи — прототип одного из многочисленных персонажей романа Всеволода Крестовского «Петербургские трущобы» (первое отдельное издание в 4-х томах — СПб., 1867).

Недели или две спустя Амелия купила для другой содержанки, другого генерала, именно Действ<ительного> Ст<атского> Совет<ника> Березова (или Березина) [234] . Но тот, как статский генерал, получил за свое имя и чин только 3000 руб. В настоящее время эта Амелия хлопочет устроить свадьбу третьей содержанки, но дело немного затянулось, так как подысканный генерал-майор Тимковский меньше 6000 не хочет и слышать, между тем как ему предлагают всего 4000, на том основании, что бездомные генералы, даже военные, теперь не составляют редкости.

234

Чины генерал-майора и действительного статского советника соответствовали IV классу Табели о рангах и формально были равны, однако социальный престиж военного чина был выше.

Известный, содержащийся в долговом отделении, отст<авной> юнкер князь Всеволод Долгорукий, точно так же женился на какой-то публичной женщине, за 5000 руб.

18-го Октября 1869 г.» [235] .

Итак, поведение петербургских кокоток и содержанок полностью соответствовало концепции «разумного эгоизма», изложенной в романе Чернышевского. Одновременно с этим незыблемые до сей поры позиции брака, освящённого церковью, подверглись сильному натиску со стороны гражданского брака. Так брак перестал быть таинством.

235

Агентурное донесение об образе жизни проживавшей в Петербурге ревельской мещанки Амелии, занимавшейся за деньги устройством браков разорившихся титулованных лиц с женщинами легкого поведения // ГА РФ. Ф. 109. Оп. 3. Секретный архив. Д. 2886. Л. 1–2 об.

На право вас любить не прибегу к пашпорту Иссохших завистью жеманниц отставных: Давно с почтением я умоляю их Не заниматься мной и — убираться к чёрту! [236]

Эти стихи были написаны Денисом Васильевичем Давыдовым примерно в 1834 году и имели конкретного адресата. Напечатали их лишь в 1840-м, уже после смерти поэта-партизана. Поэтические строки плохо корреспондировались с жизненными реалиями 40-х годов. «Тогда русские женщины боялись афишировать себя дамами полусвета и всегда старались запастись мужем» [237] . То, что в 1840 году могло быть расценено как поэтическая метафора, спустя четверть века обрело статус бытовой реальности. Таков был бег времени. В конце октября 1866 года смоленский губернатор Николай Петрович Бороздна, беседуя в Петербурге с экс-министром народного просвещения Авраамом Сергеевичем Норовым и академиком Александром Васильевичем Никитенко, «сильно жаловался на нигилистический дух среди смоленской молодежи. Многие из девушек не выходят замуж иначе, как гражданским браком» [238] . Если так обстояло дело в провинциальном Смоленске, то что же происходило в столицах? Эпоха Великих реформ — это время упрочения позиций гражданского брака. «Вопрос о том, легальная или нелегальная у кого жена, стал невозможным, не имеющим смысла. Общество настолько освятило своим признанием этот порядок отношений, что даже закон о браке утратил свое прежнее значение, и рядом с законным браком распространилось теперь сожительство гражданское. Таким образом, закон о разводе, не явившийся вовремя на помощь обществу, вместо того чтобы укрепить легальный брак, укрепил брак нелегальный и практику гражданского сожительства, оставшуюся единственным выходом для тех, кому был закрыт законный брак» [239] — так написал о событиях 60-х годов русский публицист и общественный деятель, полковник Лесного корпуса Николай Васильевич Шелгунов (1824–1891).

236

Давыдов Д. Стихотворения. Л.: Сов. писатель, 1984. С. 109. (Б-ка поэта. Большая сер.).

237

Панаева (Головачёва) А.Я. Воспоминания. С. 113.

238

Никитенко А. В. Дневник: В 3-х тт. Т. 3. 1866–1877. Л.: Гослитиздат, 1956. С. 53. (Литературные мемуары.)

239

Воспоминания Н.В. Шелгунова: Из прошлого и настоящего // Шелгунов Н.В., Шелгунова Л.П., Михайлов М.Л. Воспоминания: В 2-х тт. Т. 1. С. 141–142. (Литературные мемуары.) Достойно упоминания, что это рассуждение видного демократа, впервые опубликованное в мартовской книжке журнала «Русская мысль» за 1886 год, спустя пять лет было изъято цензурой при публикации двухтомника сочинений Шелгунова.