Российский колокол № 7-8 2020

На закате

Закат погружает весь мир в душноватый вельвет, За дальним кордоном сверкает слепое предгрозье, Прикроешь глаза – и сирень потеряет свой цвет, Откроешь – опять салютуют лиловые гроздья. Пока ты не спишь, ты как будто от бурь защищен, Лежишь под покровом бездонного лунного свода, В окне млечный сумрак зарницами перекрещён, Их блики вкруг люстры вихрятся клубком хоровода. Ход жизни вращением этим застигнут врасплох – Сорвалось с цепей всё, что стыло на вечном приколе, И мир, что от вспышек разрядов ослеп и оглох, Из клетки дневной улизнув, развернулся на воле. Не пол подо мной, а всходящая лесом трава, Не рамки на стенах, а жалом разящие клумбы. Гляди-ка, в углу будто мальчик с глазищами льва – Он шкаф перепутал впотьмах с прикроватною тумбой. Да это же я! Заблудился в превратностях сна, Меня увлекают в пучину кораллов изгибы, И эта рука… как всегда что-то знает она, О чём догадаться вначале мы вряд ли могли бы. Я крался к часам, я почти дотянулся до них, Пока они, стрелки сложив, как крыла вилохвостки, К портрету прижались, забыв в этих играх ночных О тике и таке и скрипе почтовой повозки. Все краски погасли, наевшись служить колдовству, Их истинный смысл – лицедейство в картонных чертогах, Едва ли замечен, спешу завернуться в листву И там навсегда позабыть о счетах и итогах. Задуты все свечи – в том мире не знают свечей, Там щупают лица, когда шелестят о погоде, Беззвучно мыча, забывают обрывки речей, Из небытия возрождаясь в бесплотной зиготе. Прогнать этот морок, пока не привыкли глаза, Иначе их выест летящая с облака пудра, На траверзе гаснет в последних поклонах гроза… Скорей приходи, долгожданное бледное утро!

Гишпанское

Весь я в чём-то испанском!

Игорь Северянин

В День святых ты мне приснилась в юбке красной: Будто шёл с тобой в толпе после обеда, Восхищаясь, без намёка на харассмент, Белой блузкой, привезённой из Овьедо. Поднимаясь по скрипучей эскалере, Целовались мы на каждом повороте, Ты мечтала о французской о Ривьере, Я же звал тебя слетать на Лансароте… Точно херес, бродит кровь, клокочет в венах, В тесной клетке кастаньетит сердце гулко, Гаудийно изогнули шеи стены – Это ты идёшь ко мне по переулку. Мы раскроем шире окна, снимем ставни, Разомлевшие, как устрицы на блюде, В наших позах – тень Гала в истоме давней, Наплевать, что нам назавтра скажут люди. Что за ранний Альмодовар, скажут, хлопец, Среди ёлок, передвижников и снега? Перед сном ты перечитывал де Лопе Иль под утро в чуткий сон вмешалась Вега?.. Пусть свирепствуют снега и злые хвори, Как в капкан, попался месяц в хамонеру, Но я всё-таки пойду в испанский дворик, Эспанаду закажу под хабанеру. Как берёзе не сдружиться с юбкой алой? Так и песню не сложить без матадора – В наших княжествах бандерасов немало – Отмарьячат вам по самое негоро. Но зато у нас последние изгои Не изглоданы кострами инквизиций, Нам гоняться ли за призраками Гойи? Обойдёмся мы без вашей заграницы. Зимних дней сойдут последние зарубки – Есть лекарство и от этого недуга: Ты опять ко мне приходишь в красной юбке – И опять на нас глазеет вся округа…

Плодородие

В кустах смарагда иль под сенью клёна Блеснёт твой волос, вдруг взлетит рука – Нет, показалось, просто глаз влюблённый Запечатлел рожденье мотылька. Верхушки туй кружатся в падеграсе, Томаты диссонируют в ответ И, сложены на травяном матрасе, Похожи на скопление планет. А то внезапно с огненной рябины Тугие гроздья скатятся в ведро, Как будто любопытной Коломбине Прислал привет чувствительный Пьеро… Иль вот ещё мелькнёт прозрачной тенью Твой тонкий стан в изгибе экарте – Садово-танцевальному уменью День напролёт рукоплескал партер. Последний акт – пришла пора признаний, От вздохов к страсти краткий переход, И полный стол роскошных обещаний, И терпких, спелых губ запретный плод. Уснёт рассада, и во всей округе Лишь мы не станем фонари включать, Нам нужно многое сказать друг другу И о гораздо большем промолчать.

Тени в раю

Серые перья хмурых ночных колдуний В сумерках серых топорщатся и теснятся, Вниз по тропе, сверкающей в полнолунье, Тени к протоке спускаются, не таятся. Кажутся бестелесными, неживыми, Сходятся, растворяются, расстаются, Лёгкие, златокудрые херувимы – Отсвет ночных теней на небесном блюдце, Взглядом всесильным в полдень сожжёт их солнце, Словно дымок папиросный в лучах курится, В кронах столетних сосен горят червонцы – Раньше родные, ныне чужие лица. Там, на реке, их ждали, качаясь, лодки, Тени по ним скользили, не нагружая, Омут найдя, тонули, как в масле ложки, Сквозь облака проступала земля чужая. Ищут себя во вселенной, звёзды раздвинув, К окнам железных грифов прижавшись носами, Прежде чем стать рекой иль послушной глиной, Слёзы на полном излёте подскажут сами – Повремени, мой ангел, отсрочь уход свой, Там, без меня, одна бесконечная вьюга, Здесь, без тебя – зияющее сиротство, Да, мы всего лишь тени, но тени друг друга. Мир продолжает вращаться, и тени тоже, Дышит планета, последний срок доживая, Я, как и тень, возрождаюсь, день подытожив, Крыльями вровень с тенью твоей сливаясь.

Пастернак и Съезд

Искусству служа, всех мастей и окрасов поэты Завидуют славе собратьев келейней и строже, Чем жёнам чужим, чем пайкам и отмене запретов, Согласно заслугам, а что до не вышедших рожей, Таким – проработка, донос и с презеньем: «Попутчик!» Ещё повезло, что в строю, а не в пыль истолчённый, Дробишь себе глыбы словес на ничтожные кучки Иль строишь соцлита барак как простой заключённый… Да здравствует съезд пролетарской, свободной богемы! Всем розданы роли – от львов до домашних песчанок, Ещё не изжиты вполне символизма тотемы И где-то в музеях пылятся остовы тачанок, Но новые песни придумала жизнь, и Поэту Учиться пришлось: чтоб таким «пережиткам» за партой Строчить восхитительный бред в заводские газеты Про строек размах, по стране пусть поездят плацкартой… Поэт ошарашен котлом пятилеток кипящим, Но пишет не то, а своё, между строк, по наитию, Чрез годы откроет он мысли о том, настоящем, Немногим надёжным соседям по «общежитию»… Поэт высочайшим решеньем в Президиум призван, Уже не святоша, а русской словесности светоч, Ещё бы сработаться с… как его… соцреализмом – И можно напутствовать массы в речах и советах. Тут группа рабочих, стремясь передать эстафету (Перо словно штык, но и с молотом сходство заметно), У сцены толпясь, широко улыбнулась Поэту, Мол, мы тебя знаем, знакомы по снимкам газетным. Он съездом смущён и, в реальность победы поверив, Свой голос негромкий, но твёрдый отдав коммунистам, Схватил молоток у проходчицы, сил не размерив, Как тот самовар, что у горничной брал гимназистом… Гудит его голос: «Не жертвуй лицом ради сана, Не стоит в подобье болонок волкам превращаться, Смысл счастья – в труде, в исполнении твёрдого плана, Быть голосом действенной прозы не нужно стесняться… Поэзии факта в её первородном упорстве На наших глазах расцвести суждено неизбежно, Её сохранить, не испортив в ненужном позёрстве, – Приняв инструмент у сестры, пронеси его нежно…» Слова заглушат общий хохот и аплодисменты, Но смысл через годы познав главной прозы Поэта, Писатели все, метростроевцы, даже студенты До самых глубин этой действенной прозой задеты – «Сквозь ветры свершений, напоенных ядом разлуки, Как встретиться душам на торных российских дорогах? Не видно конца непонятной бессмысленной муке, И чем оправдать эти жертвы Октябрьского рока?» – И дружно строчат обвиненья поэзии факта. Пускай эта свора зазря оглушительно лает! Чтоб книгу закончить, он выжил и после инфаркта, Теперь же и близкий конец гордеца не пугает. Придут времена – и в музей, что в квартире Поэта, Ты в дождь забредёшь ненароком с экскурсией школьной И выпьешь чайку, самоваром любуясь заветным, А молот отбойный ржавеет в заброшенной штольне…

Философский пароход

Мы этих людей выслали потому, что расстрелять их не было повода, а терпеть было невозможно.

Л. Д. Троцкий

Сударь, мистер, товарищ, изволите ещё глоток? Безнаказанно бродят ветра на расшатанном юте, И пока не осипнет от слёз пароходный свисток, Предлагаю продолжить беседу в ближайшей каюте. От случайной Отчизны осталась полоска земли, Всё сильней её сходство со ржавою бритвой монаха, Множить сущности всуе – что воду толочь в пыли – Ничего не устроится сверх умножения праха. Что ж, багаж наш негуст – башмаки, пара старых кальсон, Впору зависть питать к пассажирам четвёртого класса, Ни собак, ни зевак – Петроград погружается в сон, По ночам здесь пирует тупая разбойничья масса… Пусть на запад нам выписан литер – ногами в восток Упереться придётся и к койке шарфом пристегнуться, Отряхнём мир насилья, что цепи с измученных ног, Раз диктует судьба поутру в новом мире проснуться… Но и там нет покоя изгоям, настойчив Господь В своём промысле ветру доверить осколки былого, И, пока ещё держит тепло окаянная плоть, Для потомков хранится в умах сокровенное слово. В этом граде-казарме продолжит свой курс изувер, Что мечтал разлучить с головой философские выи, От судьбы и его не спасёт именной револьвер, И от кары небес не прикроют собой часовые. А пока сквозь дремоту он видит извечный мотив (Помнишь, как в Верхоленске ты мучился близкой разгадкой?), Как задержанный мытарь, с ворами свой хлеб разделив, В тесном склепе томился, глотая обиду украдкой. Из оливковой рощи призывно звенел соловей, И ему в унисон настороженно выли собаки, Словно глаз Асмодея, сияла луна меж ветвей, Разливая покров изумрудный в удушливом мраке. Надвигается полночь, настал третьей стражи черёд, Но забыть о мытарствах мешают треклятые думы, Невдомёк бедолаге, за что угодил в переплёт: Не за то ли, что долг исполнял раздражённо-угрюмо, Шкуры драл с толстосумов, но часто прощал бедноте, Не за то ли, что дал свой приют чужестранцу-бродяге, Меж знакомцев хмельных ему место нашёл в тесноте И под дождь не пустил, не позволил погибнуть в овраге? Что твердил этот странник с глазами небесного льна? Не забыть этот голос, душевно и тихо журчащий, – Будто есть одна страсть, опьяняющая, как весна, Не любовь, ей не страшен огонь и разрыв жесточайший… Что за страсть? Не расслышал, не зная, как переспросить, Заслужу это знанье, изведав на собственной шкуре, Сохрани меня, Боже, прости и ещё раз спаси, Прозябаю в грехах и мечтах о безгрешной натуре. …Лев, потомок Давида, в тревоге застыл у окна, Словно из подземелья всё стонет свисток парохода, Две России отныне и впредь разделяет стена, Удаляя последнюю мысль ради «рабской» свободы. Пусть в сорбоннских архивах сгрызают науки кирпич, Льву маячит Стамбул под присмотром учтивых чекистов – Словно лодка Харона, баржа под названьем «Ильич» Вслед за мыслью изгонит и души последних марксистов. Революция – праздник, ей грубый не в масть перманент. Диктатура ликует, пусть помнится праздничный вечер, Жаль, отсрочили казнь – ГПУ упустило момент, В пресловутом отеле «Бристоль» назначавшее встречу. Не сойтись им в Париже – что жертвам делить с палачом? И в Берлине не выйти вразрез марширующим ротам. Неприветлив Мадрид, там свой бунт бьёт кипящим ключом, Не до диспутов жарких голодным испанским сиротам. В Койоакане был шанс, но вмешался кремлёвский тиран… Смысл в жизни твоей, коль она не сгодилась тирану? Власть сильнее любви – вам докажет любой ветеран, Что не сгнил в лагерях, завещавший брильянты Гохрану. Кто-то верит в судьбу, мол, у тайны готовый ответ – Смерть любовь побеждает, рассудит всех пламень бесовский. Уплывает в бессмертье, дымя, пароход философский, И, сжигая в погоне часы, век торопится вслед.

Драматургия

Надежда Колышкина

Потерянная туфелька, или Конец времён Пьеса в двух частях, написанная в жанре мифологического реализма

Действующие лица:

Зевс – верховный бог Олимпа.

Гера – супруга Зевса, богиня брака и семьи.

Херувим – страж Эдема, охраняющий райские кущи с огненным мечом.

Афродита – богиня любви.

Гермес – сын и вестник Зевса, бог просвещения и торговли.

Арес – сын Зевса и Геры, бог войны.

Гелиос – бог солнца.

Часть 1

Действие происходит на Священной горе, в чертогах Зевса и Геры.

Будуар Геры обставлен со всей роскошью, подобающей супруге верховного бога, однако повсюду заметны следы ночного пиршества. На столе два бокала с рубиновым напитком, в вазе фрукты, на полу валяются перья, будто выдранные из хвоста огромной птицы. На белой скатерти поблёскивают, словно капли запёкшейся крови, зёрнышки граната. Богиня брачных уз, простоволосая, в кружевном пеньюаре, бродит, не замечая беспорядка. Подходит к окну, всматривается вдаль. Тишина.

ГЕРА (раздражённо). Ну где его носит? Получил простейшее задание – слетать в сад Гесперид за яблоками – и исчез на три дня, будто его послали за три моря. (Резко задёрнув тяжёлую штору, оборачивается на скрип двери.)

В проёме двери, ведущей в соседнюю комнату, стоит во всей красе Зевс-громовержец.

ЗЕВС (насмешливо). Дорогая Гера, тебе пора заняться самообразованием. С географией, вижу, нелады, да и счёт хотя бы до десяти пора освоить. Острова Гесперид не за тремя морями, а на краю самого большого земного океана, ставшего почти несудоходным после гибели Атлантиды. Обернувшись птицей, туда за три дня не долетишь. (Поднимает с пола перо, рассматривает.) Кого, кстати, ты туда послала?!

ГЕРА (надув губки). Тебе лишь бы меня обидеть! Три дня и три моря – это фигура речи, принятая у людей! (Продолжает капризно.) Что до внешности, так ты сам решил, что мне идёт образ белокурой красотки. Будь моя воля – я бы век вороной летала. Или кукушкой. Светло, просторно, и никто за тобой не следит!

ЗЕВС (несколько смущённо). Да за тобой и так никто не следит, а может, и следовало бы… (Присаживается на смятую постель и тут же подскакивает, будто его ужалили. Пошарив рукой, обнаруживает в складках покрывала точно такое же перо, как те, что рассыпаны по полу. Машет пером перед носом жены, вопрошая угрожающе.) Что за тайные визиты к Гесперидам? Я спрашиваю, кого ты туда послала? И зачем? Это перо не грифа, которым мог бы обернуться наш сын Арес, не ибиса, в образе которого часто летает Гермес…

ГЕРА (почти истерично). При чём тут Гермес?!

ЗЕВС. При том, что он мой вестник, и если бы экспедиция к Гесперидам была поручена ему, он бы мне доложил в первую очередь! (Продолжает с едва сдерживаемой яростью.) Кто тут своим хвостом тряс?! И запах какой-то странный, горелым тянет!

ГЕРА (мигом преображаясь в любящую жену). Ну ты у меня и ревнивец! Да это же перо херувима! Залетал тут один, из Эдема. Хотел с тобой поговорить, да случайно ко мне в окно попал. Говорит, в остальных света не было, одно моё горело! Так перепугался, меня увидев, что от ужаса с него перо посыпалось!