Российский либерализм: Идеи и люди. В 2-х томах. Том 2: XX век
Шрифт:
Противостояние либерального национализма Струве и охранительного национализма Плеве касалось не только взаимоотношений личности и власти, общественности и бюрократии. На Дальнем Востоке все отчетливей становились признаки новой войны, разразившейся в конце концов в 1904–1905 годах. Вячеславу фон Плеве, уже в силу компетенции возглавляемого им ведомства – Министерства внутренних дел, был присущ односторонний взгляд на проблемы внешней политики. Во имя укрепления существующего внутреннего порядка он и говорил о целесообразности «маленькой победоносной войны» с Японией, силы которой явно недооценивал. Зеркальным отражением этой охранительной позиции были намерения левых радикалов, а отчасти и либералов использовать войну России с Японией как фактор дестабилизации того режима, который Плеве защищал и олицетворял. В обоих случаях «внешняя политика» рассматривалась как средство решения внутриполитических задач, сводимых, как позднее выразился Струве, к «вопросу о так или иначе понимаемом внутреннем благополучии государства». Сам же редактор «Освобождения»
После Русско-японской войны и первой революции в русской печати начали публиковаться размышления Петра Струве о «Великой России», «русском могуществе», «внешней мощи». Все это было ново для его друзей-либералов из кадетского ЦК. Сами термины, которыми оперировал Струве, казались заимствованными из чужого политического словаря. Как раз в те месяцы 1908 года, когда публика читала «размышления» Струве, на заседаниях ЦК кадетской партии зашел разговор о том, есть ли вообще у кадетов своя внешнеполитическая программа, каково содержание таких понятий, как «великодержавие», «великодержавные стремления» и пр.
Поводом к широкой дискуссии стал вопрос о позиции думской фракции партии по отношению к финансированию из бюджета строительства новой железнодорожной магистрали из Забайкалья на Дальний Восток вдоль русского берега Амура. Одни члены кадетского ЦК видели в этом только продолжение прежней российской политики на Дальнем Востоке: «великодержавную авантюру, разложение государства изнутри». Другие призывали «преодолеть старые страхи», связанные с результатами Русско-японской войны. Коли Россия – великая держава, то ей и не стоит стыдиться великодержавных стремлений, направленных на защиту и укрепление малообжитых окраин. Этим доводам были противопоставлены иные соображения: «Задачи наши ближе, задачи внутреннего благоустройства; это тоже „великодержавность“»; что же касается защиты территорий, то «и до сего времени мы ведь все только „оберегали границы“, а, оберегая границы, завоевали шаг за шагом всю Азию…». В связи с этим «надо еще разобраться, а что там, собственно, предстоит защищать»?.. «Должны быть произведены известные расчеты, при которых может оказаться, что, быть может, следует отказаться от части нашей территории, увеличенной за счет и путем авантюр…»
Таким образом, среди кадетских лидеров были и те, кто искренно считал, что России «надо ужаться», и те, кому формирование «тела империи» представлялось незавершенным, пока над Босфором и Дарданеллами с прибрежными территориями не взовьется российский флаг. Петр Струве в этом споре однозначно примыкал ко второму лагерю.
Но подлинное своеобразие взглядов Струве следует искать в иной плоскости. Разъясняя свою внешнеполитическую позицию, бывший редактор «Освобождения» апеллировал к памяти тогда уже покойного Плеве, находя его «банальный консерватизм» в каком-то смысле солидарным с «банальным радикализмом», причем зачастую объединяя под этим последним именем и революционеров, и радикал-либералов, сходившихся на почве старого интеллигентского «отрицания внешней политики» во имя задач внутреннего переустройства. Если и охранитель Плеве, и те из радикалов, кто ему формально противостоял, так или иначе подчиняли внешнюю политику решению внутренних задач, то Струве, напротив, переворачивал предлагаемую ими формулу: мерилом внутренней политики, с его точки зрения, должен служить ответ на вопрос, в какой мере эта политика содействует внешнему могуществу государства.
Струве перехватил у столыпинского правительства лозунг «Великой России», который то противопоставляло «пути радикализма и освобождения от исторического прошлого страны». «Величие России» Струве понимал не как призыв к охранительству, а как лозунг «новой русской государственности», опирающейся на живые традиции и в то же время на «творческую революционную силу».
В 1912 году, в условиях нового кризиса на Балканах, становившихся «пороховым погребом Европы», Струве, последовательный сторонник «возвращения» русской политики с Дальнего Востока в бассейн Черного моря, увидел в тогдашних провалах царской дипломатии исходную точку для перестройки и всей внутренней политики России. Речь шла о том же, к чему он призывал и раньше, – о примирении общества с властью на основе обоюдного преодоления зауженного представления о государстве, сводимого только к «носителям власти». Либерально-консервативная идея «Великой России», сформулированная Струве, была обращена в будущее, но плохо согласовывалась с реальным состоянием того конкретного государства, в котором он жил. Струве все-таки явно переоценивал его жизнеспособность и потому слишком уж бесстрашно в канун мировой войны призывал кадетскую партию «перестать дипломатничать», но, «поставив балканский вопрос по существу», заявить о солидарности со славянскими народами этого региона и вообще «заговорить таким языком, чтобы все попрятались в нору». Последствия вовлеченности и российской власти, и российского общества в балканский узел оказались куда более разрушительными для России, чем та «маленькая война», что была предпринята с одобрения Плеве на Дальнем Востоке.
Мировая война еще более усилила внимание Струве к проблемам русской государственности и культуры. Этим во многом объясняются и его выступления против лозунга культурно-национальной автономии, принятого кадетами, и утверждения о несамостоятельности украинского языка и культуры, и разрыв с Конституционно-демократической партией. Новый всплеск политической активности Струве был связан уже с его участием
в организации Белого движения, а затем и русской политической эмиграции.Потомственный российский немец и русский националист; поклонник германской социал-демократии и один из лидеров старой либеральной России; автор Манифеста Российской социал-демократической партии и один из главных инициаторов знаменитых «Вех» (сборника статей о русской интеллигенции, где традициям левого радикализма был дан решительный бой). Таков Петр Бернгардович Струве – «человек, в котором не было и тени умственной лени» (как сказала о нем Ариадна Тыркова), умевший вырываться из заколдованного круга даже тех формул, в создании которых сам когда-то участвовал…
И еще один, последний штрих к изменчивой судьбе этого человека и мыслителя, отмеченный легкой насмешкой истории.
Струве, этот очень кратковременный соратник Ленина по социал-демократии, а с конца 1890-х годов и до конца жизни один из его самых резких политических противников, был в 1941 году арестован в Белграде фашистским гестапо и заключен в тюрьму в качестве… «друга Ленина». Иная недолгая «дружба», бывает, портит репутации, складывавшиеся десятки лет, но и политическая вражда не проходит бесследно, если оставляет за собой грубую печатную брань. Рассказывают, что Струве был выпущен на свободу сразу после того, как он случайно обнаружил в тюремной библиотеке и предъявил тамошнему начальству немецкое издание то ли сочинений самого Ленина, то ли «Истории ВКП(б)»…
«Без терпимости нет свободы…»
Максим Максимович Ковалевский
Нина Хайлова
Максим Максимович Ковалевский родился 27 августа 1851 года в Харькове в богатой семье. Род Ковалевских – старинный, казацкий. Среди фамильных реликвий хранились духовные завещания, датированные XVII веком. Дворянский титул был пожалован его предкам Екатериной II. Бабушка Ковалевского по отцовской линии была близкой родственницей адмирала П.С. Нахимова. Дед Ковалевского со стороны матери происходил из польского рода Познанских, а бабушка была немкой из рода Мюнстеров. «После этого предоставляю решить, к какой я собственно принадлежу национальности, – с иронией писал Ковалевский. – Прибавьте окружающих меня с детства немецких гувернанток и французских гувернеров, изучение многих предметов, в том числе истории и мифологии, на французском языке, более раннее знакомство с Шиллером и Мармонтелем, чем с Пушкиным и Гоголем, – и вам легко будет прийти к тому заключению, что в украинской обстановке потомок малороссийских казаков, с примесью польской и немецкой крови, приобщался с самого детства к европейской культуре».
Его отец (тоже Максим Максимович), полковник, участник Отечественной войны 1812 года, в течение двадцати пяти лет был предводителем дворян Харьковского уезда и фактически исполнял обязанности предводителя Харьковского губернского дворянства. Он отличался независимым нравом, считал службу при царском дворе ниже своего достоинства. Вполне в его духе был отказ от предложения представить его в камергеры. Максим Максимович был умен, красив, пользовался успехом у дам и женился уже пожилым человеком на молоденькой девушке на двадцать пять лет себя младше. Воспитание сына всецело взяла на себя мать, Екатерина Игнатьевна, так как отец был слишком занят делами по общественной службе и управлению хозяйством в имении. Судьба Ковалевского сложилась так, что ему не удалось создать собственную семью. На всю жизнь он сохранил горячую любовь к своей матери, женщине умной, необыкновенно сердечной, с развитым вкусом. Она была поклонницей оперного искусства, театра, ценительницей живописи, знатоком французской литературы. Именно матери, как считал сам Ковалевский, он был обязан удачным выбором первых книг для чтения, рано развившимся в нем интересом к истории и этнографии. До четырнадцати лет Ковалевский получал домашнее образование, затем поступил в пятый класс 3-й Харьковской гимназии. По окончании ее с золотой медалью в 1868 году он стал студентом юридического факультета Харьковского университета.
1860–1870-е годы в России были временем острых политических диспутов между сторонниками различных взглядов на обновление жизни. В студенческую пору Ковалевский – член кружка во главе с Е.Н. Солнцевой, занимавшегося культурно-просветительской работой, пропагандой идей мирного постепенного прогресса. В значительной мере на мировоззрении Ковалевского сказалось его увлечение работами Г. Спенсера, О. Конта, Дж. Милля, изучение истории социальных идей, особенно теории «критического социализма» Прудона, согласно которой изменения в общественном строе должны происходить не путем насильственного переворота, а в результате постепенного изменения нравственных понятий людей, развития человеческой солидарности («взаимности», по Прудону). «Свобода», «равенство», «взаимность» – эти принципы, сформулированные Ковалевским в юности, определяли его взгляды и деятельность на протяжении всей дальнейшей жизни. На склоне лет Ковалевский с улыбкой вспоминал свой юношеский порыв, когда, желая дать внешнее выражение своим мыслям, заказал себе печать с выгравированными на ней тремя дорогими ему словами.
Многое в судьбе Ковалевского определила встреча с профессором Харьковского университета Д.И. Каченовским: «Это человек, зародивший во мне первые семена политического свободомыслия, давший мне первые сведения о конституционных порядках западноевропейских стран, вызвавший во мне желание посвятить себя проповеди тех начал гражданской свободы, местного самоуправления, народного представительства и судебной ответственности всех органов власти от высших до низших, исторический рост которых он так умело излагал в своих лекциях об английской конституции».