Российский либерализм: Идеи и люди. В 2-х томах. Том 2: XX век

Наиболее ярким выражением общественно-политических взглядов Кузьмина-Караваева стала его публицистическая деятельность, стремительно развивавшаяся с конца 1890-х годов. В разное время он сотрудничал в «Вестнике права», «Северном курьере», «Военном голосе», «XX веке», «Молве», «Русских ведомостях», «Московском еженедельнике», «Руси», «Стране», «Запросах жизни» и др. В 1902–1905 годах Кузьмин-Караваев был одним из редакторов газеты «Право», с ноября 1905 года становится ведущим раздела общественно-политической хроники в журнале «Вестник Европы». Стремление Кузьмина-Караваева к просветительству нашло выражение в его сотрудничестве с такими изданиями, как «Новый энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона» (в 1911–1916 годах – редактор отдела уголовного права и один из авторов), «Политическая энциклопедия» (1906; редактор – Л.З. Слонимский).

Некоторые существенные черты характера и взгляды Кузьмина-Караваева отразились в его воспоминаниях о философе Владимире Сергеевиче Соловьеве. Они встретились в Петербурге в середине 1889 года. «Сошлись мы – люди, резко различные по воспитанию, привычкам и всему укладу жизни, – как-то очень скоро, – отмечал Кузьмин-Караваев. – На следующее лето, опять приехав в Петербург, Соловьев уже поселился в моей квартире. Так началась и продолжалась много лет наша совместная жизнь в течение летних месяцев».

Знаменателен еще один эпизод, который Кузьмин-Караваев приводит в мемуарном очерке: «К Владимиру Сергеевичу Соловьеву однажды обратился мало с ним знакомый собиратель автографов и попросил написать что-нибудь в альбом. Соловьев открыл первую страницу предисловия к своей „Истории и будущности теократии“ и выписал оттуда вступительную фразу: „Оправдать веру наших отцов, возведя ее на новую ступень разумного сознания; показать, как эта древняя вера, освобожденная от оков местного обособления и народного самолюбия, совпадает с вечною и вселенскою истиною – вот общая задача моего труда“. В этом состояла общая задача того труда покойного, которому он придавал наибольшее значение из всех своих работ… Это же составляло основную цель всей его жизни», – заключал друг философа.

Отмечая своеобразие В.С. Соловьева как человека и мыслителя, Кузьмин-Караваев в определенной мере представил и своего рода «самохарактеристику»: «Борец по натуре, учитель по складу ума, Владимир Сергеевич и в личных отношениях неуклонно и последовательно оправдывал веру отцов. Он не был проповедником… Он учил примером своей жизни… Основной чертой отношений Соловьева к людям была деятельная любовь к ним, независимо от их происхождения, веры, общественного и имущественного положения»; «противник узкого национализма, он соединил в себе веру разрозненных церквей». По словам Кузьмина-Караваева, «ценивший выше всего свободу и независимость своего духа», философ «никогда никому не навязывал своих взглядов… терпимый к чужим мнениям, поступкам и склонностям, к себе был чрезвычайно строг».

«Партийная обособленность также была ему неизвестна, – продолжает Кузьмин-Караваев свои воспоминания о В.С. Соловьеве. – Как в литературе, так и в жизни, Соловьев стоял вне наших делений на группы. В основе всех их лежит различие политических воззрений, а для него разница этих воззрений отступала на второй план. Первое место в его глазах занимали вопросы религиозные. Религиозное „раскрепощение“ – его собственное выражение – Соловьев считал ближайшей практической задачей русской жизни. Как до отмены крепостного права, часто говорил он, все остальное, сравнительно с потребностью упразднения личного рабства, было ничтожно, так и в настоящий момент все интересы должны отступать перед требованием свободы вероисповеданий. Вот почему он примыкал к тем группам, на знамени которых стоит слово „свобода“, – ибо свобода политическая ведет к свободе религиозной». При всей очевидной близости жизненных позиций Кузьмина-Караваева и В.С. Соловьева, «различие их было в том, что один создавал теоретическую основу нравственной философии в концепциях „всеединства“, „богочеловечества“, учения о Софии, а другой, глубоко убежденный в гуманности этих идей, пытался следовать им в своей политической деятельности» (С.И. Сенин).

Откликаясь практически на все актуальные вопросы российской жизни, Кузьмин-Караваев уделял особое внимание проблемам народного образования и просвещения. Так, в 1900 году широкий резонанс получило его критическое выступление по поводу очередного – 33-го (!) – издания «Кратких очерков русской истории» Д.И. Иловайского – учебника для старших классов, в ту пору обязательного почти во всех средних учебных заведениях. Неожиданностью для Кузьмина-Караваева стали необычные, по его мнению, приметы стиля историка, покровительствуемого властью, – «сухость, искусственность системы и тенденциозность, всегда необоснованная, а местами – до смешного наивная».

Кузьмин-Караваев характеризовал как «опасное направление в школьной политике» расстановку акцентов в оценке Иловайским писателей и публицистов второй половины XIX века. Так, на примере «драматурга Островского» и «сатирика Салтыкова» Иловайский критиковал «реальное или собственно „пошлое“ направление» в литературе, якобы поощрявшее «грубые вкусы и нравы». Лев Толстой «был уличен» им в «неудачном философствовании и пропаганде противонационального направления». Как «заслуживающие внимания» среди публицистов в учебнике Иловайского были отмечены лишь М.Н. Катков, К.Н. Леонтьев, Ю.Ф. Самарин и Н.Я. Данилевский. В то же время «Вестнику Европы», «Русским ведомостям» и «Русской мысли» были предъявлены обвинения в «грубости и неуважении к личности», а идейная позиция этих изданий определялась как «легкомысленная», «несогласная с отечественным строем и русскими интересами». Про Белинского учебник Иловайского сообщал, что он, «к сожалению, не получил основательного образования»; про Герцена – что он «посвятил свое богатство и дарование на служение бессмысленному социализму»… Писатели-радикалы у Иловайского вообще «развивали те же черты нравственной распущенности, которые были порождены долгим господством крепостного права и весьма поверхностным образованием…».

По наблюдению Кузьмина-Караваева, у Иловайского «слова „лжелибералы“, „лжеучение“ пестрят чуть не на каждой странице… В области внешних сношений Россия окружена сплошной завистью, коварством и трусостью. Никаких реальных интересов ни у одного государства, кроме России, нет…» Завершая обзор очередного издания Иловайского, Кузьмин-Караваев заключал: «Все приведенные мысли сами по себе, конечно, только курьезны. Г-н Иловайский может сколько ему угодно думать, что всякая не разделяемая им теория есть „лжеучение“, что призыв к добру и свободе и искание истины суть черты „нравственной распущенности“, что присяжные заседатели поощряют убийц, воров и мошенников, что поляков и евреев должно ненавидеть и т. д. Мало того, он может все это и печатать, как публицист или даже как „ученый“-историк. Кто хочет – пусть читает. Беды большой не будет: слишком уж несуразны его утверждения, чтобы взрослый человек принял их на веру. Но аудитория его – не взрослые люди, а дети и юноши. И не читают они его книгу, а учатся по ней. Не к смеху поэтому располагает ознакомление с его очерками русской истории, а невольно наталкивает на грустные мысли и тяжелые чувства».

По мнению В.Д. Кузьмина-Караваева, основные условия воспитания – это «полная гармония внутри школы и дружное взаимодействие со школой семьи». Он полагал, что «система г-на Иловайского» заведомо обречена на неуспех, поскольку «никакими мерами невозможно оградить ребенка или юношу от сторонних впечатлений» и навязать ему «единственно верные» убеждения. Для него было очевидно, что мнения Иловайского в большинстве случаев не могут разделять ни учителя, ни родители учащихся. В этом он видел угрозу «разлада в школе, разъединения ее с жизнью». Кузьмин-Караваев обращал внимание и на то, что Иловайским была нарушена одна из заповедей педагогики – необходимость крайней тщательности и осторожности в выборе средств для достижения того или иного результата в области психического воздействия на ребенка. А в результате, – приходил к выводу Кузьмин-Караваев, – «учащуюся молодежь упрекают, и не без основания, – что она, вместо ученья, занимается политикой. Кто же повинен в этом? Кто наталкивает ее на политику? Зачем г-н Иловайский вводит гимназистов в круг спорных текущих общественных и политических вопросов? Зачем он переносит в класс газетную полемику? Велика ответственность его за это „легкомыслие“ перед русским обществом».

Публикация Кузьмина-Караваева встретила сочувственный отклик на страницах ряда петербургских изданий. В свою очередь, против «травли в отношении профессора Иловайского со стороны воинствующего нигилизма» выступили «Московские ведомости». Газета В.А. Грингмута противопоставила утверждениям «„либеральных“ проповедников школьного нигилизма» собственное понимание принципа «единения школы и жизни», не имеющее ничего общего с «единением школы с житейским безобразием». «Если Россия, в вечной борьбе элементов жизни и смерти, остается жива, то благодаря торжеству положительных начал, то есть благодаря торжеству идей религии, любви к Отечеству, преданности Царю, уважения к знанию и т. д. Вот все это и должна развивать школа, чтобы быть в единении с жизнью, а не в единении с разложением и смертью», – заключала редакция «Московских ведомостей». Газета обращалась с призывом «очистить школу от педагогов-отрицателей – и чем скорее, тем лучше»: «У государства есть своя, вечная, точка зрения на воспитание, свои более высокие интересы, и жертвовать ими в пользу модных взглядов горсти подданных не приходится; эти сыны века пошумят, намутят и уйдут с лица земли, а государство останется с судьбой своих подданных. И если из-за уступок временным требованиям общая государственная пряжа, начатая еще во времена седой старины и впоследствии имеющая быть продолженною, обнаружит внутри себя гнилые нити, которые будут не в силах скрепить предыдущие петли с последующими, кто будет тогда отвечать перед лицом народа и истории? Кто будет отвечать, как не государство, которому был вверен вековечный руль российско-православной культуры?»

В поддержку Кузьмина-Караваева в «его противостоянии со сторонниками мрака и застоя» выступила редакция «Вестника Европы» в лице основателя и главного редактора журнала М.М. Стасюлевича, чей голос в начавшейся дискуссии звучал наиболее авторитетно. Считавший своим призванием именно педагогику, Стасюлевич был автором учебных пособий, новаторских для своего времени и не утративших значимости до сих пор. Более тридцати лет занимаясь в Петербургской городской думе вопросами народного образования (из них десять лет, с 1890 по 1900 год, – на посту председателя Городской училищной комиссии), к началу XX века Стасюлевич вывел столицу на одну из передовых позиций в России по развитию начального образования. Он обращал внимание на характерные особенности позиции «Московских ведомостей»: «Прежде всего, газета перемещает предмет спора. Г-н Кузьмин-Караваев восстает против внесения политики в школу, а его обвиняют в желании заменить политику г-на Иловайского другою, проникнутою духом „воинствующего нигилизма“. Он доказывает, что учебник, поверхностно и односторонне освещающий лица, события, направления, не может не внести смуту в умы юношей, на каждом шагу встречающихся, вне школы, с совершенно иными взглядами; а ему приписывается мысль о необходимости перестроить преподавание в духе той или другой антиправительственной системы… Понятно, к чему клонится вся эта борьба с созданиями собственной фантазии. Опровержение противника – вопрос второстепенной важности; главное – дискредитировать его в глазах власти. Этой цели соответствуют и способы действия… Путем таких передержек и натяжек слагается мало-помалу обвинительный акт против г-на Кузьмина-Караваева. Ему недостает только прямо выраженного заключения, подводящего вину под действие карательного закона, – но между строками нетрудно прочесть и такое заключение».