Рождение волшебницы

Юлий вскинул глаза. Сдержанная печаль его совсем не нравилась Зимке, и без того озабоченной.

– Тяжело, – сказал он неверным голосом, снова потупившись, и уткнулся подбородком в подушку. – Я ничего о тебе не знаю. Да, правда, – добавил он еще тише. – Там, где совсем не ждешь – преграда.

Зимка промолчала, переменив позу. Ощущение опасности не оставляло ее и только усилилось.

– Видно, это все пустое, – задумчиво молвил Юлий. – Слишком многого я хотел.

Она не стала отрицать. А, может быть, даже и не расслышала, прозревая в этот миг – пока еще смутно, отрывками – коренное разрешение своих мучительных затруднений. Отвага, самопожертвование и хитроумие, дьявольское хитроумие – вот что понадобится ей, чтобы спасти себя и спасти Юлия. Спасти всё.

Был это пока что не замысел в полном значении слова, а чувство: нужно же, в конце концов, что-то делать! Чувство это заставило Зимку вскинуться, слабо вскрикнуть, броситься к Юлию и в недолгой победоносной борьбе припасть губами к его уклонившемуся лишь на мгновение лицу.

Благотворительный праздник Морских стихий, который получил обиходное название праздник Утопших рыбаков, затеян был с похвальной, хотя и не объявленной нигде целью почтить память Зимкиной предшественницы Золотинки. Память эта дорого Зимке давалась. Недешево обошлась она и на этот раз: общие расходы стали в заметную даже для казны сумму в тридцать тысяч червонцев. Четыре тысячи покрывали благотворительные взносы гостей, их предполагалось направить в помощь пострадавшим во время необыкновенных бурь этой зимы колобжегским семьям.

По первому замыслу тонущие рыбаки и их вдовы, аллегорические фигуры Тихого Семейного Счастья, Морской Нивы, Нахмуренного Моря, Бури, Ужаса, Безутешной Скорби, Примирения Перед Лицом Вечности и, наконец, Благотворительности в лице самой Золотинки, которая являлась на запряженной тритонами колеснице, как утешительное видение утонувших моряков, – все эти лица и фигуры должны были танцевать свои чувства на суше, на окруженной вековыми дубами площади Попелян.

Позднее Зимка придумала для большей естественности перенести действие на море. С этой целью на месте площади был отрыт таких же прямоугольных очертаний пруд – двести пятьдесят шагов на двести. Посредине ямы воздвигли укрепленный бревенчатыми стенами остров – совершенно круглый, он являл собой род засыпанной землей кадки. Сходство с цветочным горшком мало на что годному клочку суши придавали несколько пересаженных из леса деревьев.

Сто сорок музыкантов порознь и враз перебирали все мыслимые созвучия, с необыкновенной отвагой переходя от нежнейшего журчания жалеек к общим громоподобным раскатам, которые только и могут выразить совокупную силу стихий и чувств. Действие началось совместным танцем вдов и не утонувших еще мужей в лучах огромного картонного солнца на берегу моря. Тут же, на воде, в танцевальном порядке стояли рыбацкие суда – кургузые тупоносые и круглозадые сооружения, огражденные по витиеватым бортам овальными боевыми щитами. На палубах в понятном нетерпении приплясывали готовые к плаванию кормчие.

Когда наряженные в туники рыбаки стали перебираться на свои позолоченные корытца, а вдовы принялись оплакивать мореходные свойства назначенных к утоплению судов, в это самое время стайка прельстительных рыбок, которые красиво извивались по берегам острова, вся враз плюхнулась в воду с твердым намерением попасть в сети рыбаков еще до наступления бури.

Кругом моря радующим глаз цветником стояли зрители – лучшие люди знати и дворянства.

Великая государыня Золотинка, соблюдая верность природе, присела на покрытый бархатной подушкой пенек. Атласное, изменчивого сиреневого цвета платье, отделанное серебристыми кружевами и кисеей, покрывало собой и пень, и корни. Туго схваченный стан и плечи… Трогательная, как лилейный стебель, шейка держала увенчанную тяжелым взмахом волос голову. Волосы – воспылавшее золото – струились вверх, поднимаясь на две ладони, и рассыпались, перегорев. В золотом огне кипело сканое серебро обруча, ледяными брызгами переливались алмазы. Широкие алмазные браслеты обнимали запястья государыни, алмазы сверкали россыпью и гроздьями.

Полуобнаженную грудь Золотинки украшал необыкновенных размеров изумруд на плоской золотой цепи.

Едва замечая бушующие по всему пространству пруда страсти, Юлий смотрел под ноги, изредка бросая короткий, искоса взгляд на оживленную сверх обычного Золотинку. Она не столько смотрела представление, сколько болтала. И верно же, с гнетущей трезвостью думал Юлий, глядевший на жену влюбленным и печальным взором, она болтает потому, что не выносит соперничества. Чрезмерная сосредоточенность увлеченных действием дворян заставляет ее вертеться, чтобы напомнить и о себе. Но кто поставит это в упрек женщине, которая не может не сознавать силу собственного обаяния? Пусть даже ревнует она к размалеванным красоткам и красавцам, что танцуют на потеху зрителям.

– Дивей! – оглянулась Золотинка, махнув веером из слоновой кости.

Молодой окольничий Дивей расположился в доверительной близости к государыне: достаточно было наклонить ухо или самому склониться, когда бы явилась нужда. И когда бы не стоял в трех шагах Юлий, на которого прекрасно владеющий собой изящный молодой человек бросил едва уловимый взгляд – почтительный, но с изъянцем, с какой-то непостижимой наглинкой.

Юлий отвернулся, а потом двинулся среди расступившихся придворных туда, где стояли сиротливой кучкой пять или шесть маленьких человечков пигаликов – посольство Республики.

Большеглазый Буян, не настолько, по-видимому, увлеченный праздником, чтобы не заметить государя, повернулся в учтивом ожидании. Однако на сдержанноскорбном личике его не явилось даже подобия положенной в придворном обиходе улыбки. Обнажив голову, как при похоронах, пигалик, чудилось, только и дожидался Юлия, чтобы выразить соболезнование.

Они обменялись незначащими словами, товарищи посла и слованские дворяне отступили, чтобы не мешать государственному разговору, но ни Юлий, ни Буян не торопились. Оба повернулись к пруду, с удвоившейся мрачностью наблюдая разыгрываемые на море страсти.

– Скажите, государь… – молвил пигалик, не отводя взгляда от взволнованной поверхности пруда. – Не знаю, удобно ли спрашивать. Но это не праздное любопытство. Скажите: вы счастливы?

– Знаете что… – тихо произнес государь, уставившись пустым взором на уходящие под воду суда, которые взаправду, совсем не шуточно тонули, имея на борту притворно ломающих руки танцоров. – Знаете, говорят, хорошая жена сделает мужа счастливым. А плохая – сделает мудрым. Так вот, я и счастлив, и мудр одновременно.

Усмешка на губах юноши не обманула пигалика. Посол не спросил ничего больше, а чуть погодя заметил:

– А вот и ваша жена.

Золотинка снялась с места и со всем хором почитателей, окруженная избранным обществом выдающихся мужчин и блистательных женщин, направилась к мужу, производя смятение в толпах придворных, стоявших вдоль уреза воды. Поотстав на пару шагов, следовал за государыней и Дивей – воплощение изящной отваги и учтивого остроумия, молодой вельможа, чей серебристый наряд и стройные ноги так хорошо дополняли сиреневое с пышным подолом платье государыни.

Послы склонились, отмахнув шляпами. Золотинка бросила Дивею, который не переставал развлекать государыню:

– Вы надоели мне, Дивей! Слышите! Запрещаю вам открывать рот в течение часа. Ровно час!

– Преданный служитель божества со смирением принимает это испытание веры и церковное запрещение!

Плавно поведя рукой, Дивей приложил ее к груди.

– Кто берет над чужой душой непомерную власть, принимает на себя и ответственность, по-моему, тоже непомерную, – заметил Юлий с явно проскользнувшей горечью.