Розовый слон

Эти наставления музыканты, казалось, выслушивали серьезно. Через час Бертул, на этот раз трезвый, снова явился на репетицию вместе с аккуратно одетой дамой, седую голову которой даже в этот теплый день прикрывала шапочка из сверкающей материи, украшенная искусственными цветочками. Это была пенсионерка, в прошлом учительница английского языка Вилциня.

Бертул усадил ее в зале и попросил, чтобы солист ансамбля спел что-нибудь из своего репертуара, желательно на английском языке.

— А на другом языке стоящую вещь и не оторвешь, — пояснил певец, сжимая в ладони микрофон.

После выступления Бертул спросил учительницу, не смогла бы она перевести текст песни на латышский язык.

— У вас есть чувство юмора! Разве это был английский язык? Я в тридцать восьмом году целое лето провела в Лондоне, понимаю даже жаргон "кокни", на котором говорят хулиганы, но в этом исполнении — ни слова.

После ухода учительницы Бертул пояснил певцу:

— Как бы то ни было, но дикция английского языка соответствует у вас стандарту. Если бы эта англичанка вас поняла, я бы забеспокоился. Поп-музыка не проповедь, тут ничего не надо понимать, эмоции есть — и порядок. Так держать!

Нарбут отмотал с огромного рулона оберточной бумаги метров десять и нарисовал плакат. "Экспериментальный вечер "В речном затоне цветут водяные лилии". С феерическими представлениями и с развлечениями для посетителей". Под этой аршинной надписью была нарисована укутавшаяся в водяные лилии русалка, по лицу и по волосам очень похожая на Азанду. Когда плакат еще подсыхал на полу сцены, Касперьюст лязгнул зубами:

— Ну… это уже как-то так… очень исключительно — совсем голая!

— Что ж поделаешь, у русалок всегда так: внизу ничего не надо, там рыбья чешуя, а наверху… блузки или еще что-нибудь другое я нигде не видал, — бормотал Нарбут.

— Это… это то же самое, как если бы женщина вышла голой на улицу, ведь мы же это будем вывешивать на улицу. Это противоречит правилам общественного порядка. Не хочу платить административный штраф.

Нарбут, откровенно плюясь, пририсовал русалке бюстгальтер. Потом пригвоздил все это к витрине на краю улицы.

В субботу вечером уже с восьми часов пошла бойкая торговля билетами.

— Рубль? Раньше мы тряслись за шестьдесят копеек, — дивились недозрелые покупатели, которые сами еще не зарабатывали.

— Будут и представления, — неустанно пояснял Бока.

Теперь весьма пригодился и такой пережиток капитализма, как основательный дощатый забор, который опоясывал весь парк дома культуры. В потемках, может быть, кто-нибудь, на ком поплоше штаны, и рискнет перелезть, но большинство пойдет в этот загон, как послушные овечки через ворота, где, положив под рукой, как парашютисты парашюты, белые штурмовые каски, дежурили охранники общественного порядка со своим шерифом Кергалвисом во главе. До половины девятого посетители толпились вокруг буфета. Потом на танцевальную эстраду явились музыканты в двухцветных штанах и в белых рубашках. Ранее невиданные штаны, у которых одна штанина была желтой, другая синей, всех явно заинтриговали. Пьющие пиво покинули буфет, девушки — столы с мороженым и все собрались вокруг танцплощадки, обнесенной кольцом закрепленных в земле скамеек. Дождь не грозил. Солнце, скрывшись за прибрежными ветлами, румянило округлые облака сенокосной поры, которые под вечер, как отара ласковых овец, набродившись за день по безбрежной лазури, теперь столпились на небосклоне. Сзади, оттуда, где возвышался трехэтажный безоконный корпус сцены дома культуры, медленна приближалась ночь. Зажглись спрятанные в листве деревьев прожекторы. Они заставили сверкать все яркие части музыкальных инструментов и стерли на эстраде все тени, как солнце в пустыне Кара-Кум, которое от самого большого верблюда бросает самую малюсенькую тень. Руководитель оркестра с негнущейся спиной надел очки и взялся за трубу. Ударник тряхнул волосами, с силой опустил ногу на педаль барабана, треснул обеими медными тарелками, а потом стал колотить в три разного калибра барабана. Мембраны усилителей завибрировали на полную мощь. Из дупел старых лип без звука поднялось целое облако галок и, вопреки обычаям, без громких воплей протеста проплыли в сторону близлежащего леса. Экспериментальный вечер отдыха начался.

Из путаницы проводов и микрофонов, откуда-то из-за оркестра, вынырнуло зеленое явление и, глядя вдаль, поверх дома культуры, на невидимое здание Рижской киностудии, тянуло за собой черный провод. Спокойно, мелкими шажками, чтобы не свалиться с красной, толщиной в два пальца, подошвы, Азанда не видела, но почувствовала, что выглядит именно такой, как та дама, какую видела она во французском журнале "Vogue" у стойки в гонконгском баре. В зрителях этот наряд вызвал поначалу разочарование — ведь Азанда же обычно на вечерах обнажала ноги, как кавалерист саблю, отправляясь в бой.

— Ишь ты… Глянь — на пузе красный попугай? — раздалось по-женски завистливое шипение.

В "Бурде" было написано, что расписная ткань вскоре войдет в моду, поэтому Нарбут намалевал на зеленом платье попугая. Когда Азанда подняла ко рту микрофон и прошлась то в одну, то в другую сторону, как это делают во всем мире девушки с микрофонами в руке, стало видно, что Азанда вовсе не прячет ноги: шлицы по бокам платья раскрывались, как занавес сцены, и нога становилась видна намного выше колена. Так же как в Гонконге.

— Начинаем вечер отдыха "В речном затоне цветут водяные лилии", — раздался с макушек деревьев голос Азанды. — Выступает ансамбль песни дома культуры "Волынка". "Я обувала белые ноги". Народная мелодия в обработке руководителя ансамбля Висвалдиса Пакулиса.

Вышли три женщины-жрицы в длинных, до земли, кремового цвета платьях и трое мужчин в черных костюмах — среди них был и Бока, покинувший кассу.

В бархатном пиджаке, с бабочкой на шее, со скрипкой в руке за ними следовал Пакулис. Жестом Иоганна Штрауса, который перенял он от Гирта Яковлева, Паку-лис подкинул скрипку под подбородок, подернул густыми бровями и высоко поднял смычок.

Посетители выдержали еще и вторую песню — "На берегу затона цветет древняя черемуха", музыку к которой написал сам Пакулис.

Опять по эстраде шла Азанда. Теперь уже все знали, что на нее надо смотреть сбоку.

— Объявляется час в ритме танцев! Затем впервые в нашей республике с демонстрацией голосов животных выступит товарищ Мараускис.

Загрохотал оркестр. Учитывая руководящие указания Бертула, оркестранты теперь без устали изгибались каждый в свою сторону, как колоски на поле под ветрами, дующими со всех четырех сторон света. Танцующих было маловато. Да и те двигались лениво, избегая более бешеных па, потому что еще было довольно светло, да и головы тоже были еще у всех ясными.

Но часовых дел мастер, он же одновременно дружинник и страховой агент, Мараускис, который вскоре должен был выйти на эстраду, в это время дрался за забором в ольшанике. Как он сам позже говорил: "Я не мог не драться.."

Хотя Биннии в последние дни курили только сигареты по пятнадцать копеек за пачку, ели кирпичный хлеб с комбижиром, все же у них оставалось всего лишь три рубля. Так что голоданием ничего не сэкономишь. Танцульки объявлены в парке, значит, смело можно идти в пончо и без галстука, потому что на природе правила внутреннего распорядка не распространяются. Подготовка к балу была короткой: обули туфли на платформе и вычистили ногти. Ногти у них обоих росли без помех, точно так же как растут они у независимой молодежи за рубежом. Этот обычай был позаимствован от абиссинской знати — длинные ногти свидетельствуют, что их владельцу работать не надо. Теперь это вероисповедание приняли и хиппи.

С моста была видна соблазнительно пестрая и подвижная людская толчея по ту сторону парковой ограды.

Но если покупать билеты, то останется только рубль на двоих. К счастью, у входа среди дружинников Броня заметил знакомую фигуру — слегка сутуловатого Мараускиса с плешивой головой и сверхотутюженными брюками. Биографию Мараускиса Броня уже знал от матросов.

— Через пятнадцать минут я принесу тебе десять рублей, — прошепелявил он сквозь бороденку. — Этого часового скорпиона сейчас мы познакомим с зарубежными методами: шантажом!