Розы и хризантемы

— Верно, — говорит Стоянов. — Все время пьян и забываю уходить из гостей.

— Мы его на грузовике перевезли! — хохочет Николай Петрович. — Погрузили — и перевезли!

— Заместо шкафа! — хихикает дяденька. — Катька, Катерина! Ты что за посудину мне пожаловала? Это ж для барышни рюмашечка! Ты мне стакан подай!

— Родственник мой! — радуется тетя Катя. — Савелий Фролыч! Прошу любить и жаловать!

— Да за что ж его любить? — удивляется Николай Петрович. — Шакала старого, ехидну подколодную? Я такого молодца в жизни своей не видывал! Сейчас вот сидит тут с нами, жрет-пьет, а выйдет, непременно гадость какую-нибудь про всех скажет! Родня, называется…

— Не скажу! — обещает дяденька. — Про тебя, Николай Петрович, первым делом ничего худого не скажу.

— Скажешь! — не верит Николай Петрович. — Не удержишься!

— Пускай у меня язык отсохнет, если про тебя худое скажу! Ты всехний наш заступник и благодетель. Разве ж Катька, дура, счастье свое понимает? Великое счастье ей в жизни выпало — такого мужика отхватила! Я ей завсегда…

— Скажешь! — отмахивается Николай Петрович.

— Абсолютно справедливо, — говорит Стоянов. — Савелий Фролыч — наипакостнейшая, чистейшей воды сволочь! Хоть и Катькин родич!

— Ты говори, милый, говори, — разрешает дяденька, — Савелий Фролыч, он не обидчив…

— Его бы вот что, Савелия Фролыча, — мечтает Стоянов, — поместить в фашистскую подводную лодку да и двинуть хорошенько торпедой вместе с прочими фрицами!

— Говори, говори… Дудки, брат! Не выйдет! Я не фриц, мне другая смерть уготована!

— Совершенно верно, — кивает папа, — кому суждено быть повешену, тот не утонет!

— Кстати, Николай, вы меня извините, — вздыхает мама, — может, не следует об этом вспоминать, но все-таки, что с вашей семьей? Есть какие-нибудь сведенья?

— Нинусенька!..

— Нет, если вам это неприятно…

— Что значит — неприятно? — отвечает Стоянов. — Мне все приятно. Мне, товарищ Нина Владимировна, жизнь с некоторых пор сделалась исключительно приятной.

Тетя Катя смеется, Савелий Фролыч хлопает в ладоши и повторяет:

— Исключительно приятной!.. Поэт! Коля! Ты поэт! Хоть и желаешь смерти мне фашистской, но прощаю… Что верно, то верно — сказал, как припечатал: исключительно приятной!

— Я вот что… Я вот водки выпью. — Стоянов наливает себе полный стакан. — Ваше здоровье, дражайшая Нина Владимировна. Прекраснейшая из женщин. Напомнили дни юности!

— Зачем вы, Николай, юродствуете? — обижается мама. — К чему эти нелепые комплименты? Поверьте, я спросила без всякой задней мысли. Вы всегда были умным, интеллигентным человеком.

— Был, — соглашается Стоянов. — Да весь вышел.

— Трудно поверить… Я имею в виду Наталью… Помните, мы гуляли в Эрмитаже? Когда это было? Году в тридцать пятом… Или тридцать шестом… Боже, как время летит! На ней еще, я тогда обратила внимание, был желтый плисовый жакет. И представьте, такая дешевка, казалось бы, а смотрелся изумительно. Впрочем, на ней любая вещь сидела прекрасно… Редкостная, исключительная красавица!

— Нинусенька!

— Что ты меня каждую минуту одергиваешь? Как можно это забыть?

— Редкостная… сука! — Стоянов опрокидывает водку себе в рот, но не ставит стакан на стол, а продолжает держать в руке.

— Ты, Коля, закусывай! — советует тетя Катя. — Винегретик вот бери, картошечку. Селедочка-то у нас где? Дай-ка я тебе селедочки положу.

Тети Катин родственник тычет вилкой в маринованные грибы, грибы скользят по дну миски, вывертываются из-под вилки.

— Ути-юти, ути-юти! Ты куда ж, милой, от меня долой? — причитает он. — Подь, поди ж ты сюды, потолкуем о полезности еды…

Папа смеется — громко и раскатисто.

— В комнате, можно сказать, тепло, — объясняет тетя Катя, — а на кухне — одно слово: холодина!

— Это оттого, что дом новый.

— Первый этаж, с земли тянет.

— Картошечку берите, картошечка рассыпчатая, отборная! Николай Петрович с Женей из совхоза доставили, полный подвал навалили, на всю зиму хватит!

— Если не померзнет, конечно, — хихикает Савелий Фролыч.

— Так точно! — соглашается папа.

— Погодите, а Женя где ж? Где дядька Женька? — спохватывается Николай Петрович. — Как же — без дядьки Женьки? Ну-ка, Яшка, черт ты такой! Беги зови быстро! И тетю Люду зови, всех зови! Яшка-то наш, герой — слыхали? Пять двоек в четверти. По физкультуре зато пятерка. Пять двоек, а еще прыгает!

Гости хохочут.

Яшка выпрыгивает из комнаты и возвращается с дядей Женей.

— А Люда где? Людмила Семеновна? — спрашивает Николай Петрович.

— Стесняется, — подмигивает дядя Женя.

— Как это — стесняется? Кого стесняется? Да я сам пойду — приглашу. — Николай Петрович хочет выбраться из-за стола, но дядя Женя хватает его за плечи и усаживает обратно.

— Не надо! Сиди, Николай Петрович, не тревожься. На кой черт она тут сдалась? Да я при ней и выпить-то не решусь — глазищи-то свои колоссальные — проникновенные — раззявит, у меня вся водка в горле комом встанет! — Дядя Женя подмигивает. — Не в ту степь пойдет. Будьте все здоровы!

— Тамарка! — зовет Николай Петрович. — Ты что там, дочка, запряталась? Иди посиди с нами!

— Не могу, папка! — откликается из соседней комнаты Тамара. — Мне уроки делать надо.

— Если уроки, ладно. Уроки, это ты, дочура, молодец, — соглашается Николай Петрович. — Уроки — дело полезное. Вот ведь разница, а? Дочка, Тамарка, день и ночь учится, а сын, Яшка, балбес, за неделю ни разу книжки не откроет! И в кого это он, спрашивается, такой дурак?

Все смеются.

Мне видно через открытую дверь, что Тамара не делает вовсе никакие уроки, а раскладывает на сундуке пасьянс.

— Жизнь, Катя, происходит в основном от нашего к ней влечения, — объясняет серенький дяденька.

— И от этого тоже! — хохочет Николай Петрович и откидывает назад свои крепкие черные кудри. — Выпьем, товарищи!

— Да, но квартиры мы, собственно, еще не видели, — вспоминает мама. — Сколько же тут комнат — три?

— Всего три, а наших две, — отвечает тетя Катя.

— Как? Неужели вы не могли добиться отдельной квартиры? Главный редактор газеты? — не верит мама.

— Не только что мог, а и получил! — сообщает тетя Катя. — А после говорит: Катька, на кой шут нам такие хоромы? И то правда: эти-то комнаты поменьше будут, а та — тридцать пять метров! Сарай! Хоть конюшню устраивай. Так он пошел добился, чтоб на Женю переписали.

— Какого Женю? — не понимает мама.

— Нинусенька! — хмурится папа. — Я же тебя знакомил с Евгением Константиновичем.

— Да? Значит, я забыла.

— А мы еще разок познакомимся, — не обижается дядя Женя. — Ваше здоровье, Нина Владимировна!

— Давайте споем, други! — предлагает Николай Петрович.

— Споем! — соглашается папа.

— Чего, говорит, Катька, мы тут, как свиньи, одни в трех комнатах — когда человеку жить негде?

— Не по-людски выходит, — соглашается Николай Петрович. — Мы в трех комнатах, а они вчетвером на пяти метрах. Дядька Женька со своей Людкой глазастой!