Розы и хризантемы

— Пожар от бомбы? — спрашиваю я.

— Почему обязательно от бомбы! Пожар может случиться от чего угодно: от спички, от керосинки… Не беги никуда, а первым делом открывай сундук и бери эту коробочку.

— А что в ней?

— Не важно, какая тебе разница! Кой-какие мои вещи. Возьмешь, и все. И держи, пока я не приду. Никому не давай. Ну-ка, попробуй, как ты можешь поднять крышку… Прекрасно. Главное, не забудь! Запомнишь?

— Да.

— Ну и хорошо.

— Спустим с нее шкуру… Спустим шкуру-у… Шкуру-у-у… Шкуру-у-у!.. — воет страшный голос.

Я хочу спрятаться под одеяло и вдруг вижу, что наша кровать стоит прямо на лестнице, причем так, что я лежу головой вниз.

— Шкуру-у-у! — несется по всему подъезду и ударяет в стены.

— Что ты орешь? В чем дело?

Надо мной стоит мама.

— Нас опять выгнали, да?

— С чего ты взяла? Никто нас не выгонял.

— А почему наша кровать стояла на лестнице?

— Это тебе приснилось.

— Как это — приснилось?

— Во сне приснилось.

— Нет, мне не приснилось. Я сама видела.

— Не выдумывай, спи, ради бога.

Мама стучит к тете Наташе.

— Входите, — слышится сонный голос.

Мама открывает дверь, подталкивает меня.

— Наталья Григорьевна, ничего, если я вам Светку подкину?

— А… Давайте, давайте, — отвечает тетя Наташа, приподымаясь на постели.

— Не помешает она?

— Да нет, что вы. Пусть нянчится с Верушкой.

— Если надоест, гоните ее, не стесняйтесь.

Мама уходит. Тетя Наташа смотрит на часы.

— Я, пожалуй, еще посплю, — говорит она, позевывая. — Если Верочка проснется, дай ей ту бутылочку, ладно? Покачай, если будет плакать… — Она отворачивается к стенке и натягивает одеяло на голову.

Я сижу у Верочкиной кровати и жду, пока она откроет глазки. Я люблю играть с ней. Она уже умеет сидеть и даже встает в кроватке, цепляясь ручонками за сетку. Может, если немного потрясти над ней погремушкой, она побыстрей проснется…

— Покорми, только осторожненько, чтоб не захлебнулась, — бормочет тетя Наташа сквозь сон.

Выпив молоко, Верочка встает и тянется ручонкой к ножницам, которые лежат на столе. Наверно, ей нравится, что они такие блестящие. Я протягиваю ей ножницы, она тотчас засовывает их в рот и принимается грызть беззубыми деснами. Мы смотрим друг на друга и смеемся.

— Ой, времени-то, времени! — говорит тетя Наташа, подымаясь. — Что ж ты меня не будишь? Скоро наш папка придет, а я и не начинала готовить! Чего бы мне такого побыстрей сообразить? — Тут она замечает ножницы у Верочки в руках. — Ах ты, господи! Как она до них дотянулась? Вот проказница! Это я небось на этажерке оставила… — Она забирает у Верочки ножницы, кладет их на стол и выходит на кухню.

Верочка, лишившись ножниц, принимается плакать. Я трещу над ней погремушкой, качаю ее, но она от этого ревет только громче. Я опять протягиваю ей ножницы, она тут же запихивает их обратно в рот и успокаивается. Слезки сверкают в глазах, но плакать она больше не думает.

— Да что же это! — говорит тетя Наташа, снова появляясь в комнате. — Это уж ты ей дала!

— Нет, — говорю я, — она сама взяла.

— Не выдумывай, не могла она взять! — Она отбирает у Верочки ножницы и на этот раз прячет их в шкаф. — Эдак ты мне дитя без глаза оставишь, горе-нянька!

Мне стыдно — не оттого, что я соврала, а оттого, что она догадалась. Хорошо еще, что она не вспомнила, что и в первый раз ножницы лежали на столе.

Приходит Николай Афанасьевич и приносит с собой большой зеленый мяч. Тетя Наташа кладет мяч на тарелку.

Верочка опять спит. Маленькие дети только и знают, что спать. Я сижу на диване. Николай Афанасьевич выходит из комнаты.

— Тетя Наташа, что это?

— Ты не знаешь? Арбуз.

— Его едят?

— Конечно, едят.

Они обедают. Потом тетя Наташа разрезает арбуз. По красной сахаристой мякоти стекает сок. Я жду, может, и мне дадут попробовать. Наверно, очень вкусно. Я смотрю, как арбуз кусок за куском исчезает. Но ведь весь сразу они не смогут съесть. Хоть немножечко, наверно, оставят. Наверно, оставят…

Тетя Наташа и Николай Афанасьевич разговаривают, смеются и не замечают меня.

— А Верочке можно арбуз? — спрашиваю я.

Тетя Наташа не отвечает, берет последний кусок и съедает. В тарелке остаются зеленые корки. Тетя Наташа протягивает их мне.

— На, иди выбрось.

Я беру тарелку, выхожу в коридор и принимаюсь грызть корки. На некоторых осталось немного розовой мякоти. Я съедаю все — и розовое, и зеленое. Я так хрумкаю этими корками, что даже не слышу, как в квартиру входит мама.

— Что это ты тут ешь?

— Арбуз.

— Боже мой! Да это же корка! Кто тебе дал?

Я опускаю голову и молчу.

— Ну, ты что, онемела? Я кого спрашиваю?

— Я сама взяла…

— Что? Не слышу!

— Я сама взяла.

— Как взяла? Как взяла! Да кто тебе позволил! Это же гадость, это не едят! Хочешь заболеть? Хочешь, чтобы у тебя разболелся живот? Ну что за наказание! На минуту нельзя оставить! Ну, как вам это нравится — схватила какую-то дрянь и жрет!

— Я ей дала выкинуть, — объясняет тетя Наташа. — Вот уж не думала, что она станет есть. Кто же это ест?

— Это черт, а не ребенок! — говорит мама.

— Немцев привезли!

— Нина Владимировна, немцев привезли, идемте смотреть!

— Идемте смотреть, немцев привезли!

Со всех сторон спешит народ. Я никогда еще не видела на улице сразу столько людей. Мы пробираемся между двух деревянных домов и попадаем на большое ровное поле. Колючая проволока, за проволокой большая серая палатка. У проволоки толпа. Все хотят видеть немцев. Мы стараемся протиснуться поближе.

— Чего толкаетесь? — возмущается кто-то. — Идите, глядите! Все равно ничего не видать…

В палатке не заметно никакого движения, и вокруг нее тоже ничего интересного.

— Может, никого там и нет?

— Там они, там!

— Ипподром… — вздыхает мама. — Подумать только, в мирное время устраивались скачки… Не верится, что это вообще когда-то было. Я так любила смотреть конные соревнования. Мы с Павлом всегда ходили…

— Да, где-то теперь те кони?..

— На фронте, наверное. Все для фронта.

— Такие были прекрасные лошади!..

— Смотрите, смотрите! — прокатывается по толпе.