Розы и хризантемы
Шрифт:
Может, папа тоже подпал под магнетизм? Поэтому он пьет водку с Николаем Петровичем?.. Рад он этому или нет? Наверно, не рад…
«Сестрица моя, моя, — говорю, — Грунюшка! откликнись ты мне, отзовись мне; откликнися мне; покажися мне на минуточку!» — вижу перед своим лицом как раз лицо Груши… «Родная моя! — говорю, — голубушка! живая ли ты или с того света ко мне явилась?» — «Я жива. Только я, — говорит, — сюда умереть вырвалась… Я и души не пожалею, пускай в ад идет. Здесь хуже ад!.. Глупый он, глупый! Не греть солнцу зимой против летнего, не видать
И колоть ее не стал, а взял да так с крутизны в реку и спихнул…
«И вдруг Груша идет, только маленькая, не больше как будто ей всего шесть или семь лет, и за плечами у нее малые крылышки».
«Точно я не слова слышу, а вода живая мимо слуха струит…»
«Жизнь свою перед ним как лампаду истеплила…»
«Ресницы, длинные-предлинные, черные, и точно они сами по себе живые…»
Как у папы…
«И стало мне таково грустно, таково тягостно…»
Таково тягостно… Я выключаю фонарик и утыкаюсь носом в подушку.
В комнате тихо, и на улице тихо.
«Что в воздушных сферах теперь происходит…»
— А, попалась сволочь! — говорит мама.
Сволочь — это мышка. Мама все время ловит мышей в мышеловку. Когда они попадаются, она вытряхивает их из мышеловки в ведро с водой. Мышка плавает, плавает в ведре, старается выбраться, но не может. Целый час плавает, иногда даже больше. Но потом тонет… Тонет и становится неживая. Мокрая неживая мышь…
— Попалась, мерзавка! Прекрасно!
Мама вытряхивает мышку в ведро, прячет мышеловку за сундук и уходит на кухню. Мышка плавает, плавает в ведре, скребет коготками по краям, пытается зацепиться за что-нибудь, спастись… И смотрит, смотрит на меня, как будто просит, чтобы я ей помогла. Наверно, очень страшно так вот плавать, плавать и потом выбиться из сил и утонуть.
Я встаю потихоньку, беру из угла веник и засовываю его в ведро. Мышка сразу цепляется за веник, выпрыгивает из ведра и удирает.
— Беги, — шепчу я, — беги и больше не попадайся!..
— Что такое? — говорит мама. — Где же она? Выскочила? Ну ты подумай! Значит, дотянулась до края. Придется в другой раз наливать поменьше воды.
ЛЕТО 1948-го
Мы едем снимать дачу. В Переделкино есть писательский дом творчества, если снять там поблизости дачу, то питание можно получать в доме творчества по курсовкам.
— Не знаю, — вздыхает мама, — честно говоря, меня все это как-то пугает…
— Что тебя, Нинусенька, пугает? — спрашивает папа.
— Все. Деревня, грязь эта непролазная, керосинки… Тут уже, слава богу, от них избавилась, а там опять начинай сначала…
— Вовсе не обязательно, — папа почесывает щеку ногтями, — снимать в деревне, можно найти что-нибудь в дачном поселке. Что касается грязи, то летом ее не бывает. А керосинок вообще не потребуется, в доме творчества дают
все готовое.— Да, но хотя бы чай вскипятить нужно, разогреть еду нужно!
— Чай прекрасно кипятится на электроплитке. Ты, мой милый Кисик, склонен забывать о достижениях современной науки и техники.
— Я ни о чем не склонна забывать. Надеюсь, ты помнишь, как мы в сорок первом году сняли дачу и что в результате из этого вышло? И вообще, неизвестно еще, есть ли там электричество.
— Разумеется, есть. Неужели ты думаешь, что советские писатели пишут свои произведения при лучине?
— Не знаю. В доме творчества, может, и поставили какой-нибудь движок, а в поселке может ничего не быть.
— Хорошо, Нинусенька, ты вправе поступать, как тебе угодно. Я только считаю, что это неправильно — никогда не выезжать за пределы Москвы.
— Если бы ты хоть согласился поехать вместе, у меня просто сил нет ходить по домам и спрашивать.
— Извини меня, мой милый Кисик, но я должен работать. Если я брошу работать, нам не на что будет жить.
— Что ж, работай… Как только тебя просят чем-то помочь, ты тут же указываешь на неотложные дела. Весь воз я всегда вынуждена тащить на себе.
— Именно это я тебе и предлагаю: отдохнуть от воза, который ты тащишь. От бессмысленной толчеи на кухне и от разговоров с полоумными соседками.
— При чем тут соседки? Что за страсть — вечно кого-то уязвить!
Мы едем на метро, потом пересаживаемся на поезд.
— Не смотри, не смотри на паровоз! — беспокоится мама. — Видишь поезд, отворачивайся. Искра из трубы вылетит и попадет в глаз.
В вагоне она принимается расспрашивать про дачи в Переделкино, но никто ничего не знает — все едут до других станций.
— В Мичуринце поищите, — советует какая-то женщина.
— Да им в Мичуринце не спрыгнуть, — хмыкает другая, меряя маму взглядом. — Платформы-то нету.
Мы слазим в Переделкино и идем вдоль железнодорожной насыпи.
— В том доме спросите, там всегда сдают.
Мы подходим к высокому двухэтажному дому. За забором виден сад. Мама стучит в калитку кулаком, во дворе раздается злобный собачий лай. К нам выходит хозяйка, приглашает зайти внутрь.
— Ав-в-в, вав-вав! — рвется на цепи собака.
Я не иду — боюсь.
— Да не бойся, не бойся, иди! — уговаривает хозяйка. — Я ее держу. Тихо, Альма, свои!
Собака продолжает глухо рычать — очень большая и страшная собака.
— Ну, иди же ты наконец! — сердится мама. — Господи, что за трус такой несусветный! Не тронет она тебя.
— Я ее в сарай запру, — решает хозяйка. — Все, Альма, тихо! Сиди и помалкивай! Вот эту половину мы сдаем, — объясняет она маме. — Отдельный вход, кухня отдельная. Комната и веранда.
Да!.. Вот бы у нас в Москве была такая квартира!
— А это что же у вас, курятник? — спрашивает мама.
— И курятник, и коровник. Все свое — и молоко, и яички, и фрукты, и овощи, и картошка. Ни о чем не придется беспокоиться.