Розы и хризантемы

— Завтра вовсе без голоса буду! — Тетя Ира трясет кудряшками и смеется.

«И пускай со звонами плачут глухари… Есть тоска веселая в алостях зари…»

Наконец гости один за другим подымаются и идут в прихожую одеваться. Папа выходит за ними следом, но тут же возвращается — весь бледный.

— Что с тобой? Что случилось? — спрашивает мама.

— Со мной ничего, Нинусенька. Вынесли всю одежду.

— Как — вынесли? Как это может быть?

— Не знаю. Входная дверь открыта. На вешалке пусто: ни пальто, ни шуб, ни шинелей!

— Ерунда! Не может этого быть! Спустись, спроси лифтершу. Существует же, в конце концов, лифтерша…

Папа бежит вниз по лестнице, гости стоят молча, какая-то тетенька начинает потихоньку плакать.

— Эту шубу мне муж привез из Германии, — сообщает другая.

— Только, ради бога, не волнуйтесь, — уговаривает мама. — Я уверена, все обойдется. Не может быть, чтобы украли. Это какое-то недоразумение. Дверь от подъезда у нас всегда заперта, и лифтерша сидит всю ночь, никуда не отходит.

— Через чердак могли вынести, — замечает какой-то дяденька. — Это ведь, если не ошибаюсь, последний этаж.

— Кошмар, кошмар!.. — бормочут и всхлипывают женщины. — Если украли, так это же ужас… Все, все — и пальто, и шарф, и шапка… Самые ценные вещи. Все самое хорошее…

— Ничего, — вздыхает седая тетенька из «Нового мира». — Больше в жизни потеряно, и то пережили…

— Может, кто из соседей… это самое, взял?

— Да нет, с какой стати они станут брать! — не верит мама.

Папа возвращается.

— Лифтерша говорит, что никуда не отлучалась и никто мимо не проходил. А где, между прочим, теща?

— При чем тут теща? — сердится мама. — Что ты ерунду городишь? Давно спит у Луцких.

— Разбуди ее и спроси.

— Что спроси? Не говори глупости!

— Нинусенька, я прошу тебя, разбуди тещу и спроси, где одежда.

— Хорошо, если ты так настаиваешь… — Мама идет к Луцким.

Я тоже иду за ней следом. Из ванной комнаты доносится храп. Я заглядываю внутрь. Бабушка спит в ванной, подложила под себя вместо матраца пальто и шубы, накрылась сверху чьей-то шинелью и храпит с открытым ртом. На ноги ей тоненькой струйкой стекает вода из крана.

— Бабушка, вставай! — тормошу я ее. — Вставай, что ты наделала! Ты всех напугала!

Она на минуту перестает храпеть, приподымает голову и говорит:

— Ничего, Ниноленьки, сойдем в Мариуполе.

— Бабушка! — трясу я ее и плачу. — Вставай! Ты знаешь, что тебе за это будет? Тебя упрячут в желтый дом! Вставай!

— Да, внученька, да, детонька, — бормочет она и продолжает спать.

— Ах вот ты где! — Мама зажигает свет в ванной. — Прекрасно!

— Этого, Нинусенька, следовало ожидать, — говорит папа. — Я ведь предупреждал! Что за проклятая старуха! Кикимора болотная…

Бабушку выволакивают из ванной, но она никак не стоит на ногах. Папа с мамой оттаскивают ее в комнату.

— Хамы… — бормочет бабушка. — Чтоб вы провалились… Если б не революция, Пухляховский был бы генералом. Ниноленьки, где моя шапка?

— Какой позор, какое несчастье!.. — стонет мама. — За что, за что мне такое наказание?..

— Ничего, ничего, — успокаивают гости. — Ничего такого не случилось. Слава богу, все нашлось.

— Как вы теперь пойдете? Все насквозь мокрое…

— Мы, фронтовики, привычные, — говорит дядя военный, встряхивая шинель. — На войне и не такое случалось.

Все наконец расходятся, в квартире становится тихо.

— Я говорил тебе, Нинусенька, просил, предупреждал! — не может успокоиться папа.

— Да, и что с того, что ты предупреждал? Можно подумать, что от этого кому-то легче.

— Ты еще предлагала пригласить Симонова! Чтобы он тоже послушал про ее проклятые вояжи и ушел в испорченной шубе.

— Да, кстати, насчет шубы, — говорит мама. — Ты заметил, какой у нее воротник?

— У кого — у нее? Какой воротник, Нинусенька?

— У этой редакторши.

— Нет, не заметил. Мне было как-то не до того, чтобы рассматривать чужие воротники.

— Настоящий прекрасный соболь.

— Возможно.

— Ладно, — вздыхает мама, — надо ложиться. В конце концов, кто же это мог знать — что ей взбредет в голову такая блажь? Я сказала ясно: иди к Луцким!

— Это было очевидно с самого начала.

— Ах, что там говорить… Слезами горю не поможешь. Хоть немного поспать… Шесть часов утра. Сутки на ногах без отдыха. Оставь это: Надя завтра придет и уберет… Между прочим, Павел, — говорит она уже в темноте, — я заметила: ты сам не прикоснулся к рюмке.

— Да, не хватало только, чтоб и я налакался как последняя свинья и пустился в мерзкие мещанские воспоминания. Ты видела, как он ухватил меня за пуговицу и принялся допрашивать: правда, что твоя теща жила в Париже?

— Значит, когда захочешь, все-таки можешь воздержаться, — вздыхает мама.

— Я всегда могу воздержаться, Нинусенька. Весь вопрос в том, стоит ли.

— Да уж, действительно… Прекрасная логика.

Мой день рождения. Я потихонечку-потихонечку открываю глаза. Хорошо — день рождения, каникулы, солнце за окошком! На стуле рядом с моим топчаном — длинная коробка. А на ней шелковый кружевной воротничок. Красивый. Подарки!

— Это мне?

— Наверно, не знаю, — говорит папа хитрым голосом.

Я откладываю воротничок на подушку и открываю коробку. Заводной крокодил! Передвигает по очереди своими железными лапами — правой, левой, правой, левой, — ползет, совсем как живой, лязгает зубами и вертит из стороны в сторону зеленым хвостом. Замечательный крокодил! Я ползу с ним рядом и смотрю, как у него в брюхе раскручивается пружина.

— Ключик не потеряй, — предупреждает мама. — И одевайся, пожалуйста, не сиди в одной рубахе!

Приходит тетя Лера и дарит мне книгу.

— Лесков? — удивляется мама. — Да что вы, Лера Сергеевна, дорогая! Это же ей совершенно не по возрасту! Что она может в нем понять?

— Лескова можно понять в любом возрасте, — не соглашается Лера Сергеевна.

— По-моему, вы ошибаетесь, — вздыхает мама. — Подумайте, неужели ваша Инна станет читать Лескова?

— Моя Инночка, может, и не станет, а ваша Светлана станет.

— Ах, бросьте! Он вообще весьма непростой писатель. Я сама, честно признаться, так и не осилила. И стиль довольно тяжелый, и полно всякой религиозной дребедени.