РrоМетро
Шрифт:
– Мыфы… – начал было Янус, но тут же укусил себя, должно быть, за ухо, и сказал: – Довро!
– Оуо-о-о! – крикнул кто-то и забился, закатался по земле.
– И-и, и-и-и-оо! – добавил Кентенок.
– Добро, добро, добро, добро, – забормотал Эляш, с каждым разом все громче, и бормотал бы так еще долго, если бы кто-то не приложил его от всей своей бессмертной души по затылку, сказав при этом:
– Биишь сими… Бишь сими…
– Ша! – сказал старый Ауэрман. Все затихли, только кто-то молча свалился со скамейки и там затих. – Правильно вы все говорите, добро – оно добро и есть, тут уж как попишешь, так и прочтешь. А к нему, к добру, то бишь, прилагаются-присовокупляются еще и вера святая, любовь возвышенная, да ласковость. И все это приходит к человеку через покаяние. Так что кайтесь, дети мои, увечные да калечные, кайтесь чаще! Вот хоть Ласкового Ми взять – уж на что он безгрешный да ласковый был, а покаяться тоже не забывал…
Глагл отчего-то снова почувствовал себя неуютно. Захотелось встать
– Покаяньицем, да молитовкой… Молитовкой да постиком… Конечно, такому из вас, который, значит, весь из себя… Весь такой себе на уме, значит… Ему, конечно, чего же каяться? Он, значит, своих пищалок употребил-оприходовал, про ближнего своего и думать забыл, да к тому же, значит, прелюбодейским грехом тело осквернил… Итого, значит, получается: смертоубийство, чревоугодие… Плюс еще это… Да, итого ровно три смертных греха! Чего ж ему теперь каяться? Не-ет, такому каяться совсем ни к чему. Нет, такой человек – пусть он мимо идет-пешеходствует…
Глагл быстро двинулся прочь от старого Ауэрмана и его выродков. Никто не гнался за ним, но Глагл все равно невольно ускорял шаг, вздрагивая от каждого выкрика старого Ауэрмана, который снова принялся грозить началом света, четвертым прибытием и тем, что самолично встанет на входе в царство небесное, или божье, это уж от перевода зависит, и хрен туда тогда пролезут такие как… Глагл уже почти бежал, когда старый Ауэрман предложил помолиться во имя Отца и Сына и Ласкового Ми и спеть вознесенскую молитву, и те из выродков, которые могли говорить, запели или хотя бы замычали, остальные – принялись отбивать ритм, каждый – свой собственный, а старый Ауэрман только задавал темп, обрывая слишком уж затянувшиеся вопли.
– На трибуунах станооовится ти-и-и-и… – выли выродки.
– Ша! – орал старый Ауэрман
– До свидаанья, наш Лааасковы Ми-и-и-и… – выли выродки.
– Ша! – орал старый Ауэрман.
А потом Глагл забежал за угол ЗонаА и сразу стало тихо. Только эхо его шагов… Только эхо… Эхо…
…Учтитель живет в небольшой пещерке рядом с кладбищем. Говорят, там раньше жили семилапатинские, те, у которых по семь лопаток было на спине, по семь рук, значит, сбоку тулова. Семь рук – не две руки, в драке им, по слухам, равных не было. Один семилапатинский троих стоил, а то и больше. Только померли они давно. Питомства у них не было, да и быть не могло, так они все и померли. Оттого и кладбище. И хоть валялись на нем все больше кости, – мясушко – оно всегда мясушко, грех ему пропадать, – пахло возле Учтительской пещерки все равно плохо. Хуже чем везде.
– Пррривет! – говорит Учтитель. От звука его голоса Глагл сразу успокаивается. На сердце становится легче и как будто даже прохладней. Неважно, что говорит Учтитель, лишь бы говорил, не спеша так, негромко, совсем непохоже на крики старого Ауэрмана, но все равно всегда интеррресно. А Глагл слушал бы. Учтителя всегда хорошо-слышать. «Хорошо-слышать…» – вспоминает Глагл.
– Учтитель, а что такое армададон? – спрашивает он, опускаясь на пол поближе к Учтителю.
– Арррмагеддон? – рычит Учтитель. – Вот я устрррою сейчас кому-то арррмагеддон! Опять старррого Ауэрррмана слушал? Сколько ррраз тебе говорррил – нечего слушать этого брррехуна! Ты б лучше сначала здоррроваться научился, как всем воспитанным людям положено, а потом уж и вопррросы задавал бы. И учти, если еще ррраз…
Глагл улыбается. Радостно. Когда Учтитель произносит свое первое «учти», это значит – начинается урррок.
– Хм… Значит, арррмагеддон? А еще о чем он говорррил, этот старррперрр?
– Про огненную колесницу говорил. Про какое-то прибытие, четверрртое, кажется. Про пять священных колец. Про то, как…
– Ладно, ладно, понял я… Четверрртое, говоррришь, прррибытие?.. Что ж… Вполне возможно, что и четверрртое… Только как же этот старррый пень об этом узнает? У него же нет…
– Чего? – быстро спрашивает Глагл.
– Да так, ничего… – отвечает Учтитель и замолкает надолго. Глагл тоже молчит, только придвигается к Учтителю еще ближе. Наконец, Учтитель говорит:
– Огненная колесница, значит… Думается мне, рррановато тебе пока знать о таких вещах, да что ж теперррь поделаешь. Ррраз Ауэрррман об этом заговорррил, значит, скоррро может стать и поздновато. Лучше уж заррранее подготовиться, чтобы повести себя пррравильно, если что… Слушай, ррраз такое дело. Слушай и не перрребивай…
И Учтитель рассказывает.
Прибытий было три.
Огненная колесница, она же поезд, по-простому говоря, как называли ее мои родители… Ррродители? Черррт! Я же пррросил не перрребивать!.. Так вот, с него, с этого поезда первого, как говорится, все начало быть, что начало быть. А что не начало, то, стало быть, началось со второго. Шучу. Да ты не смейся, ты слушай… Первый поезд и привез сюда всех людей, которые здесь живут или жили когда-то. Теперь уж, считай, только тех, кто жили: от первого прибытия один старый Ауэрман и остался. Да еще Вера одноногая, та, что возле… Ну, ты знаешь… Может, еще из молчаливых
кто, так у них ведь не спросишь. Короче, с первым прибытием появились и люди. Что? А мне, знаешь ли, плевать, что по этому поводу думает это старррое трррепло. Нет, не Ласковый Ми наш мир создал. Скорее, для него этот мир создали. Только он, видишь ли, не пригодился. Слишком хорош оказался этот Ласковый для нашего мира. Вот и свезли сюда нас, то есть, предков наших, самых первых здесь людей. Хотя те, кто нас сюда свозил, людьми нас совсем не считали. Мутантами звали, понимаешь. Недочеловеками. Да… Среди прочих прибыли на первом поезде и мои родители. Там же, наверху, не особенно разбирали, у кого рука-нога лишняя, у кого во рту зубов три ряда, а кто просто мысли чужие читать умеет – всех собрали, посадили в поезд – и сюда, за сто первый километр в глубину, на запасной – на случай атомной войны – стадион, подальше от глаз мировой общественности. Олимпиада у них, понимаешь ли, восемьдесят!.. Ррродители? Сколько ж ррраз тебе одно и то же рррассказывать? Не надоело еще? Что ж, мне не жалко, могу и повторррить. Да, я, наверное, единственный такой здесь, кто своих родителей знает. Особняком они поселились, отдельно от остальных, особняком и жили. В этой как раз пещерке. Так и дожили, тихо и мирно, до второго прибытия. Как раз примерно тогда я и народился. Не стали они меня в стадо общее, к молодняку, отдавать. Тогда уже все общее было, и женщины, самки, по-вашему, и дети… Нас, мое поколение, выношенное и рожденное под землей, в шутку нарекли детьми подземелья. Говорят, была когда-то такая книжка. С каррртинками… А вот таких, как ты, Глагл, звали уже внуками андеграунда. Ан-дег-ррра-ун-да, понял? Впрочем, это я опять куда-то не туда… Да, короче, все дети тогда уже были общие. А меня вот родители оставили, решили сами воспитывать. Они у меня учителями раньше были, преподавали… сейчас… в сто сорок второй средней школе (ты же любишь крррасивые слова) математику и историю. Математика – это счет. Ррраз, два, тррри, много. Молодец! А история… Нет, боюсь, сейчас не объясню… Родители меня и воспитали. Знания, так сказать, передали. Только толку мне от них, от знаний этих… Твои ррродители? Ну ты спросил! А я почем знаю? Да кто угодно! Может, старый Ауэрман с одноногой Верой. Что дергаешься, страшно стало? А может и я сам. А что? Тут, сам понимаешь, ррразвлечений мало. Только есть да ррразмножаться. Пррричем, есть-то особо нечего… Да какая, в конце концов, разница! Родился ведь как-то, вот и славно. Вот и хорррошо… На чем я?.. Да, значит, второй поезд… На нем тоже люди приехали. В большинстве своем, чернобЫльскими они себя называли. Они же и статУю резиновую привезли, вокруг которой вы теперь пляски свои устраиваете. Да, этого вашего Ласкового Ми… Только они говорили, что у них там, наверху, свой Лаковый Ми остался, живой, но тоже богом отмеченный. По прррозвищу Горррби. Нет, наверху – это не в царстве небесном, а просто на том свете. И даже еще проще – там, где свет. А что касается этой статУи резиновой…– Ой, нехорошо так говорить! – не выдерживает Глагл. На всякий случай он чуть-чуть отодвигается от Учтителя и прикрывает ладонью криво сросшуюся быковку. – Непррравильно! Он, Ласковый Ми, все грехи наши на себя принял, а все равно в царство небесное вознесся… Прямо на глазах… Прямо… – и втягивает голову в плечи.
Рука Учтителя возникает рядом с Глаглом, но не делает больно, а только легонько треплет по плечу. Ласково.
– Дурррачок!
Он-то, может, и вознесся, только мы все из-за него под землю спустились. Так спустились – дальше некуда! Ну, да мы что-то все не о том… Да, было и третье прибытие. Я тогда уже большой был. Вот, как ты сейчас… Только я к поезду не пошел. Не знаю почему, испугался вдруг чего-то. Может, гудков, они громкие такие были, долгие… А вот родители – они пошли… Пошли, а назад так и не вернулись. И не нашел я их потом. Там много чего, на перррррр… извини… в общем, там, куда поезд приходит, много чего осталось, но вот родителей своих я там не смог найти. Может, раньше кто утащил, а может… черт его знает… А в живых тогда остались немногие. Только молодняк, те, что ходить не могли, умные и осторожные, вроде меня, да те, кто еще раньше успел умом двинуться. Ну и такие, как старый Ауэрман, конечно, тоже сбереглись, что с ними станется… Какие? Ладно, подрррастешь – узнаешь… Никого не привез третий поезд. Из людей – никого. Только скорррбь и стрррадание, как сказал бы этот божий пасынок. Подпасок душ человеческих… А теперь, если, конечно, Ауэрман не врет, ожидается четвертое прибытие… Одного я не пойму – как ему удается определять время прибытия? Без приборов, без ничего. Рельсы он что ли слушает? Или как? Нет, вот я бы, допустим, смог, меня еще родители научили. Отец, когда к поезду уходил, сказал «Смотри-ка, вроде пока все сходится» и отдал мне свои… Кстати, ты еще помнишь, что такое время?
Глагл помнит.
– Вррремя– это абстрррактная категорррия. Ее надо оперррировать.
– Ну… В целом, верррно. Только не ее, а ею. А если уж ее, то не оперррировать, а измерррять. Для этой цели служат часы.
– Ча… Сы… – произносит Глагл и фыркает. – Плохо-слышать! Пусть лучше «кое-что», так лучше-слышать.
– Крррасивее звучит? – Учтитель смеется. – Ладно, пусть будет кое-что. Только на будущее учти…