РrоМетро

Девушка не хочет уходить. Ее лицо… портится. Становится не таким крррасивым. Она отталкивает руку Глагла и кричит. Резко и слишком громко. Плохо-слышать. Глагл невольно морщится.

«Это ничего, ничего… – уговаривает он себя, зажимая девушке рот одной рукой, а другой перехватывая ее за… у самок это называлось «поперечник». – И лицо, и голос – это все ничего. Это пройдет…»

Глагл прыгает через пролом и бежит. Девушка такая легкая, бежать с ней на плечах совсем не тяжело. Дальше, как можно дальше от этого поезда. Туда, где нет света, зато есть покой. И ласковость. Туда…

…Погоню Глагл заметил почти сразу, еще до Костоломной Канавки. Он остановился там, чтобы в последний раз увидеть зеленыеглаза, пока не пропал свет от поезда. Чтобы запомнить.

И услышал топот ног, необычно громкий. Это был один из прибывших, самый большой. Самый опасный. Глагл даже испугался сначала. Немного.

Но теперь-то все позади. Большой человек давно отстал. Как свет кончился, так он и начал плутать, он же без света не может. Поплутал-поплутал и отстал где-то на подходе к ЗонаА. И то слишком долго шел следом, не каждый из местных так смог бы, а этот – не зная ни дороги, ничего… Как шею себе не свернул в Костоломной Канавке? Как на Аллею Дружбы не забрел? Глагл же нарочно прошел немного в ту сторону, потопал ногами погромче, а потом неслышно вернулся – и сюда, поближе к Ласковому Ми… Нет, он молодец, этот прибывший, не купился… А жаль, чернобЫльские бы ему удружили!.. Он сначала, когда бежал за Глаглом, все девушку звал. «Лида, Лида» – кричал. Она тоже пыталась звать, но Глагл закрывал ей ладонью рот. Она кусала ладонь, совсем как неприкормленная Станка, но это было не больно, а смешно, и Глагл смеялся, и возбуждался очень, а один раз даже не сдержался и показал девушке, как надо кусать. Вполсилы всего, но она сразу замолчала. Только зашептала тихонечко: «Паша, Пашенька». Интересно, почему у прибывших такие странные имена? Лида, Паша – в них же нет никакого смысла! Вот Глагла, например, зовут Глагл, потому что когда он резко сжимает зубы, они как будто говорят: «Глагл-глагл». Это, конечно, когда у него во рту ничего нет… А старого Ауэрмана прозвали старым, потому что он и в самом деле старый уже, старше всех остальных людей, а Ауэрманом… ну, наверное, просто потому что это хорошо-звучит. А Учтителя называют Учтителем из-за того, что он часто говорит: учти то, учти се, учти, маленький пррридурок…

– Эй! – раздается почти над головой. – Придурок одноглазый, ты…

Глагл бьет в сторону голоса, не поднимаясь с колен. Бьет быстрее, чем начинает соображать.

Этот человек, этот Паша-Пашенька падает. Это хорошо, но вряд ли надолго: он такой большой и крепкий…

Но как он нашел Глагла?

И именно сейчас! Именно здесь!

Перед священным ликом Ласкового Ми… Как это непррравильно.

«Прости меня, Ласковый Ми, я просто хотел показать тебе… Я просто хотел поделиться с тобой… Потому что ты совершил чудо ради всех нас, а эта девушка… она ведь тоже чудо, ты же знаешь… Не можешь не знать… Прости меня, Ласковый Ми, я знаю, что совершаю нехороший поступок, я покаюсь тебе, потом… Обязательно!» – думает Глагла и бьет второй раз.

Паша падает снова.

Он большой и сильный, он горрраздосильнее Глагла, но ему обязательно надо видеть, чтобы драться. Глаглу не надо, ему достаточно чувствовать. И Глагл сосредотачивается, чтобы лучше чувствовать.

И бьет снова, метясь точно в жужелицу, но Паша отклоняется в сторону – случайно, конечно, случайно – и тоже бьет – необычно, совсем без размаха, но очень сильно, – а Глагл ловко приседает и Пашин кулак лишь слегка касается гребня. Глагл быстро, не давая опомниться, бьет по трипкошу, потом снова в жужелицу, со всей силы. Паша снова на полу, он хрипит «Лида, ты зд…», когда Глагл наступает ему на горло.

Здесь она, здесь. Пока здесь. Но уже недолго осталось, сейчас, надо только…

Из-за Пашиного хрипа Глаглу приходится говорить громче. Чтобы быть услышанным.

– Ласковый Ми! Пожалуйста! Ты такой добрый… Прошу тебя, одно чудо всего… не ради всех, ради меня… Пожалуйста! Я знаю, я слушал старого Ауэрмана, его пррроповеди. и я знаю… Ты хороший, ты принял на себя наши грехи – и все равно вознесся на небеса. А потом вернулся вместе с поездом, чтобы учить нас, как жить пррравильно. Я люблю тебя, Ласковый Ми, и я прошу тебя… – Глагл почувствовал, как глаз наполняется слезами. Ему не было стыдно. – Я прошу, вознесись еще раз! Пожалуйста! Вознесись просто так, без ничего, а грехи людские… Грехи, если хочешь, оставь мне, я смогу… Ты не смотри, что я пока не очень большой и не слишком умный, я смогу… А ты побудь там, наверху… ты же, наверное, соскучился… Только возьми с собой ее, Лиду… Пожалуйста! Она должна быть там… Я не всегда умею говорить пррравильно, но… Посмотри, какие у нее глаза! Ты же видишь, она слишком хорошая, чтобы быть тут… Тут плохо для нее, поэтому, пожалуйста…

Глагл больше не мог говорить, мешал комок в горле, поэтому он просто запел. Запел вознесенскую молитву.

«На трибууунах станооовится тиии…»

Глагл не запомнил, что было дальше. У Паши оказались слишком твердые ноги.

Кажется, он несколько раз пытался подняться на ноги, а потом перестал пытаться и только корчился на полу, прикрывая поочередно голову, ребра, самость… Кажется, он что-то кричал… Нет, он что-то вопил-без-слов, только его никто не слушал… Но все-таки, какие у него ноги!

Нечеловечески твердые…

…Глагл бежит изо всех сил, не разбирая дороги и не желая ее разбирать. Он натыкается на стены, не замечает поворотов, чего с ним никогда не случалось раньше. Два или три раза он падает, но встает и бежит дальше. Предплечье его слабой руки разодрано чуть не до кости, но Глагл не чувствует боли. Он только боится опоздать.

Он думает… Да что там – он знает, что бежать быстрее просто не может. Но далекий поезд гудит в третий раз и вдруг выясняется – может. И он бежит…

И все равно опаздывает.

Поезд не гудит больше, наверное, он тоже плохо умеет считать после трех. Поезд уходит. Он еще виден, и Глаглу даже кажется вначале, что он успевает… успеет, если сможет еще чуть-чуть… и он старается…

Но там, в месте, куда приходил поезд, так много лишнего теперь… Глагл цепляется ногой за чью-то руку и падает, прямо на груду мягких и твердых тел. Тела стонут и пытаются отползти в сторону, а некоторые – не пытаются, уже не стонут… Глагл смотрит вслед удаляющемуся поезду, который уже не догнать, и понимает, что навсегда потерял ее, девушку с бессмысленным именем Лида и зеленымиглазами… И не только ее. Одно тело, на которое Глагл нечаянно наступил коленом, всхлипывает и переворачивается на спину, и Глагл машинально отмечает, что перед ним – самка, и он даже, кажется, знает, какая именно. Он видит ее тело в убывающем свете поезда, и испытывает неясное чувство, а потом ее рука, до этого прикрывающая лицо, падает в сторону и он… Он перестает верить тому, что видит. Запрещает себе верить… Потому что ее лицо, особенно сейчас, когда оно все изрезано и покрыто коростой запекшейся крови… Да даже если убрать все эти шрамы и порезы, если смыть всю кровь, то все равно оно, это лицо… Его не плохо-видеть, его просто невозможно видеть! Поэтому Глагл закрывает глаз и проверяет, как обычно, на ощупь, Станка, Станочка, плачет он и кладет ей руки на нижнюю грудь, А-а, шелестит она, А-а-ю-и-а-а, когда он кладет ей руки на верхнюю грудь и окончательно понимает, что это она, потому что ни у кого больше такого нет, и шепчет: «Я тоже… Я тоже люблю тебя… Станка…», а руки сами ползут еще выше, туда, где шея, туда, где кончается крррасота, но еще не начинается уррродство, и пальцы Глагла касаются шеи, нежно, самыми кончиками, и Глагл плачет, и Станка сначала тоже плачет, но очень скоро затихает, успокаивается, и тогда Глагл открывает глаз и, хотя ее лица уже совсем не видно, он улыбается, потому что понимает, что у каждого есть свой собственный путь, и все идет своим чередом, а значит, все идет пррравильно… Все пррравильно… Все идет… Все…

«Ах, почему наше чувство красоты не мутировало вместе с нами?» – успел подумать Женя перед самым пробуждением.

Потом зевнул и звонко клацнул стальными челюстями.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ВВЕРХ, ДО САМЫХ ВЫСОТ

Глава девятнадцатая «Станцио… нный смотритель. Перехо… Перехохо… Переход хода»

– прохохотал на ухо мелкий пакостник из динамика. Его динамический (читай, демонический) хохот разбудил бы и мертвого. Но я-то, между прочим, пока еще жив! Только по этой причине я позволил себе проснуться не до конца.

Да уж, судя по периодическим – только при резких подскоках вагона – вспышкам боли в колене, опять же периодическим – только на вдохе! – покалываниям в области диафрагмы и по неострой, зато постоянной ноющей боли в левой половине черепа – судя по всем этим косвенным признакам, я до сих пор еще не умер. Отнюдь.

Я улыбнулся, стараясь не обращать внимания на боль в разбитой губе. Губа – это не так обидно, это еще свои…

И вообще, я умру последним!

Эта шутливая фраза привязалась ко мне еще в детстве, и я не перестал повторять ее в последние три года, хотя доля шутки в моих словах плавно сошла на нет. Боюсь, я действительно умру последним. Кто не верит, пусть попробует опровергнуть…

Затылком я ощущал приятную мягкость, лбом – щекотливое поглаживание длинных волос. Лида или Игорек? Остальные шевелюрой не вышли. Особенно Ларин, этот разве что забодать может своим безоткатным чугунным лобстером… Конечно, Лида, я же теперь ее герой.

Кто еще стал бы склоняться над моим лицом так низко и нашептывать мне так нежно? Тихо, почти беззвучно.

«паша-пашенька, ты только, пожалуйста, не исчезай, хоть ты не исчезай, паша-пашенька, это так хорошо, что тебя так зовут, именно так, паша-пашенька, это так здорово, ты даже представить себе не можешь, как это хорошо, только ты, ради бога не исчезай, паша-па…»