Rrzepraszam Варшавская история
Шрифт:
Эти случайные встречи, реплики, признания, эти не востребованные газетной рутиной впечатления проваливаются в память, как в черную дыру, укрепляя в мысли, что от схем, в которые втискивает меня вторая древнейшая, до истины дальше, чем от Земли до Марса.
Со старшим Марциняком мы проговорили три вечера.
Меня занимал вопрос: как он мог – тогда, в Городке – согласиться, чтобы его квартира стала явкой?
С ним жена… двое сыновей… младшему нет еще года… риск – безумный…
Добровольным ли было согласие?
Спрашивать не
Именно от Марциняка Кузнецов и Валентина Довгер поехали убивать Коха.
У них не получилось…
Об этом я допытываюсь не щадя живота: как собирался Кузнецов? что делал? как уходил?
Старик с трудом подбирает слова.
– Он сидел в гостиной. Один.
– И ничего не делал?
– Пистолет разбирал. И собирал. А когда Валентина на коляске подъехала, пошел к двери и оглянулся.
– Что-нибудь сказал?
– Обычно он по-польски со мной, а тут – по-русски. Ну что, говорит, помирать будем с музыкой?
– А вернулся он к вам?
– Да. Ходил из угла в угол и повторял: не получилось, не получилось.
И просил: налей бимпера.
Когда в Городке начались аресты, Марциняка успели предупредить.
А жену с сыновьями немцы увезли в тюрьму. Больше он их не видел…
После войны уехал на родину и поселился в малом городке Валч.
Снова женился, всю жизнь проработал пекарем, был тихим, скромным обывателем.
Меня поражает его фраза:
– Я должен был ждать. Но никто не пришел.
“Ну конечно! Его держали в резерве. На всякий случай. Вдруг понадобятся явки. И только теперь он решился рассказать”.
Упоминание о бимпере – так в Ровно называли самогон – цензор из очерка удалил.
Как можно, чтоб герой – и выпивал! Да еще какую-то гадость из свеклы!
О том, что Марциняк ждал, я не написал.
Лето-79 стартовало до одури паляще.
Еще и не рассветало, а солнце уже на вахте.
Жарко, влажно, душно.
В бассейнах яблоку негде упасть: Висла в черте города мелководна, грязна, некупабельна.
Да что там бассейны, если и улицы – Маршалковскую, Новый Свят,
Краковское предместье, Иерусалимские Аллеи – варшавянки, разоблачившись, превратили в подобие пляжа.
Головой вертишь: вот-вот отвалится.
Они жару не замечают – живут приездом своего Папы.
Разговоры – только об этом. Главное – сколько прибудет паломников?
Позже в сообщениях промелькнут три цифры.
Польское агентство будет божиться, что – 400 тысяч.
Западные аналитики насчитают 800 тысяч.
Пресс-служба епископата поднимет планку до миллиона.
Каждый считал по-своему.
В Варшаве оглушающая жара – за тридцать.
Как такую массу людей напоить, накормить? А, прошу прощения, с туалетами как?
В пресс-центре – ажиотаж. Десант коллег – из Ватикана. Жалко смотреть на операторов в черных сутанах…
На пресс-конференции переводчик никак не может попасть в темп выступающего.
Слушаю начальника ватиканского
Агитпропа, ничего не понимаю и гляжу в окно. На площади идут последние приготовления.Несколько монтажников, как божьи коровки, ползают по золоченому кресту…
Утром в пресс-центр иду пешком.
К площади устремился поток – с хоругвями, знаменами. Похоже на наши демонстрации, только пива не продают и оркестры не шумят басами.
В Саксонском саду, среди скульптур и фонтанов, – полевые кухни, киоски, передвижные туалеты…
Потолкавшись в пресс-центре, попив бесплатной коки, уклончиво ответив на каверзный вопрос Бернара, большой ли отчет ждут от меня в газете, я шагнул в пекло площади.
Раскаленное ожидание. Ждут не первый час.
Большинство стоит не шелохнувшись.
Дети есть дети: бегают, едят мороженое.
Некоторые уже не могут стоять. Сидят, лежат – на газонах, тротуарах, ступеньках.
Молодая женщина с уснувшим карапузом на груди шепчет: “Иезус-Мария!”
Потерявшую сознание старуху относят к “скорой помощи”.
Вдруг:
– Пан из Советского Союза?
Щуплый мужичок, давно за шестьдесят, в очках, берете, на лацкане – значок с изображением Богоматери, на лице – усталость со смиреньем пополам.
– Из Советского Союза.
– Журналист?
– Вы хорошо читаете. – На груди у меня болтается карточка с физиономией и подноготной.
– И что пан тут делает? – Стекла очков блеснули, то ли солнце в них, с внешней стороны, отразилось, то ли глаза заблестели – с внутренней.
– Работаю.
– Ну и как?
– Вы о чем?
– Как это пану нравится?
– Интересно.
Щуплый замолкает, решая, стоит ли продолжать.
– Согласитесь, – ему тоже интересно, – один такой день будет стоить коммунистам годы неустанной работы. И бесполезной.
– В каком смысле?
– Сколько ни уговаривают поляков верить в социализм – не получается.
В Бога веруют.
Уходить не хочется. Пробую контратаковать:
– Вы знаете, кто я. А вы кто, извините?
– По профессии?
– Допустим.
– Учитель.
Меня охватывает азарт.
– Хотите, угадаю предмет?
– Попробуйте.
– История.
– А как вы…
Но меня уже не остановить.
Остапа понесло.
– Вы же историк, – стараюсь говорить тихо, но не получается, – и прекрасно знаете, сколько лет коммунисты у власти – здесь, в Польше.
Ну, сколько?
Толпа сдавливает, подступает ближе.
– Сорок лет, согласны?
– И что из этого?
Что на меня нашло-наехало…
Развожу руки и запрокидываю голову:
– А Его когда распяли?
– Вы с ума сошли!
– Скоро две тысячи лет будет. Две тысячи, да?! Не убий… не укради…
Что там еще? И что? Убивают, крадут – не так ли?
– Боже святый! – Дама в шляпке закатывает глаза.
Двое хватают меня за руки.
– Оставьте его! – Голос учителя дрожит. – Представляю, что вы напишете.