Ругань. Пляски. Кулаки

Он смешанно чувствовал это место. Единственное укрытие от вереницы жён, проблем, ругани, брани и осуждающих взглядов. И пусть порой его настигали кошмары в одиночестве, он не мог представить себе место для пряток лучше этого. Он всегда в душе был ребёнком и любил, чтоб его искали. Но ненавидел, когда находили. А между любовью и ненавистью стоял страх. Страх, что найдут.

Громко сглотнув, он потянул за собой уже протрезвевшее и успевшее замёрзнуть тело в сторону парадной.

Раковский не стал перечить. У него окоченело всё тело. Как южанин, он не терпел холода. Забавно, что тот выбрал промозглый революционный Ленинград для жизни. Ну что поделать, работа.

Стоило войти, как на душе стало лучше. Раковский даже стал подозревать, что ни в какое будущее они и не вступали. Всё по-прежнему. Ну, может, немного обивку починили, ковёр убрали, а в целом, то, что было. Родное.

Он чувствовал себя теперь шпионом. Только ему было ведома правда и он неумело её скрывал, искря во все стороны многозначительными взглядами, так, что все косо глядели на него, как на сумасшедшего. Раковский пришёл на помощь молодой девушке на ресепшене, которая не понимала столь яростного возбуждения ночного гостя, извинился, попросил номер. Дали сто тридцать восьмой, на имя Кукоякина.

– Сто тридцать восьмой… Кажется, здесь раньше меньше номеров было… – хмыкнул завсегдатый этого заведения. Но он был рад процветанию столь ценного для него места. Посетителей здесь было уйму, судя потому что им едва ли отыскали свободный номер. Кукоякин не знал, что популярность этого места – и его заслуга.

А пока он был счастлив в неведении, расправлял небрежно кровать, подбивал подушки. Стянув носки, прыгнул в одном белье на свою половину, вдыхая запах чистого белья.Красный нос тут же оттаял, его разморило, опьянение внутри росло, как дрожжи, и усыпило его беспробудным сном.

Из ванной вернулся Раковский, счастливый, что наконец отмылся от всей этой грязи и вони. Он, и правда, был удивлён ванными принадлежностями. Но удивлён приятно. Так что простил своему сумасшествию, что оно так правдоподобно. Завтра он подумает о том, как сделать себя здоровым и вернуть к привычным реалиям, если за ночь всё произошедшее не окажется сном.

– Кукоякин! Кукушка ты этакая… Неряха… Пустозвон… – причитал Раковский, собирая одежду с пола и вешая на край стула. Пришлось снова мыть руки с мылом, прежде чем ложиться в кровать, где на другой половине уже дрыхло это животное, взъерошенное и наглое. Почему их занесло именно сюда, так ещё в один номер? Это точно сон, не может такое быть правдой.

Наступило утро.

Сна было ни в одном глазу, а необъяснимая картина никуда не исчезала. Прикрыв глаза на несколько секунд, Раковский устало потёр переносицу, снова глянул перед собой. Вроде как Ленинград, а вроде бы, и нет. На горизонте какие-то высотки: огроменные, стеклянные, но несомненно футуристичные. Так что, ежели это и правда будущее, то можно радоваться. Город у деревни всё-таки выиграл. Этот бред тут же отогнал покачиванием головы.

"Нет, Коля. Хоть ты не сходи с ума. В вашей компании ты один ещё в здравом уме".

Он недовольно поморщился, поглядев на пускающего слюни соседа. Ужасно негигиенично. Во сне Кукоякин более всего ребёнок. Щёки пухлые, губы бантиком, на голове воробьиное гнездо.

Принесли в номер кофе. Сделав глоток, Николай нахмурился. Вроде то и не то. Вкуснее как-то, гуще, но оттого, что непривычно, не очень-то и вкусно. Пару глотков – и язык привыкает, и довольствуется, и не может оторваться. Кукоякин – не любитель кофе. Поэтому и его чашку Раковский присваивает себе.

– Этим имажинистам рассольчику подавай, – усмехнулся под нос мужчина и, следуя инструкциям на цветной брошюры, позвонил на ресепшн. Они отвечают, что рассола у них нет, но они могут поискать.

– Не надо, чая с него хватит, – гудит в трубку Раковский, благодарит и ждёт.

Не торопится заказывать много, от денег портмоне скрипит, да всё не те, советские. Кукоякин вчера его оттолкнул с такими деньгами и оплатил какими-то странными маленькими бумажками, которые ему набросали в шляпу за его пьяное выступление.

– И это рубли? Что с вами стало? – задумчиво произносит поэт, проглядывая сторублёвую купюру на солнце.

– Ежели по размеру меньше, значит по количеству больше, – заявляет отвернутый к стене мудрец.

Он только распахнул глаза, так сразу вскочил и подбежал к окну, потирая веки. Ничего не исчезло, стало только яснее. Прижавшись лбом к стеклу, он удовлетворённо ощущал, как прохлада лечит голову, а вид – душу.

– Не могу взять в расчёт, чего вы радуетесь. Если это, по-вашему, будущее, то в выигрыше город, сельчанин.

– Высотки – это только фасад. Деревня, тёплая, добрая, русская, должна быть внутри человека.

– Вы думаете люди городские злые? – потирая подбородок с зажатой между пальцев сигаретой спросил Раковский.

– Измученные, – домиком сложились русые брови и голубые озёра взглянули с жалостью. – Я тоже таким стал с этим вашим городом. Может, люди в будущем приспособились. Пообвыкли. Перестали быть несчастными.

– Не думаю, что ста лет хватит, чтобы искоренить из народа горе, – болезненно улыбнулся футурист.

– Откуда вы знаете, что прошёл век.

– По вот этой штуковине, – бросил он взгляд в сторону стоящего на столе календаря. Рядом висели часы. – Уже час дня, а мы до сих пор не знаем, что нам делать дальше.

– Я знаю, – выдохнул Кукоякин на стекло, оставляя туманный след, что тут же оттаял. – Жить.

***

Жить не хотелось. Не потому, что Раковскому не нравились местные нравы. Он, пока что, и не разобрался в них толком, но условия его более чем устраивали. Чисто, стерильно. Принимается. Но проблема была в другом. В рассеянном, взбалмошном и совершенно бестолковом товарище. И ведь не сбежать от него никуда.

Жили бы они в Америке и то было б лучше. Сел бы Николай на самолёт и вернулся бы в Союз. А так между ними и Советом не просто океан, а целые сто лет. Приходится держаться вместе вот уже третий день. Невыносимо.

Замотав шарф на шее, он выскочил на морозное утреннее солнце и пошёл в привычном направлении к себе домой. Раковский понимал, что, скорее всего, дома никакого уже и нет, а если и есть, его там не ждут. И всё равно шёл, потому что не идти не мог. Хотел видеть, чем его дом стал.

Кукоякину идти было некуда. Он и в своей реальности большую часть времени проводил в этой гостинице или в кабаке. Сходить бы во второе, да боится, что напьётся и потеряет возможность. Упустит будущее. Очнётся уже в привычном ему советском Ленинграде. Только это могло останавливать его от пьянства.