Руками не трогать

– Еленочка! Ну что же вы с собой творите! – тихо сказала Берта Абрамовна. – Нельзя так нервничать! Категорически нельзя! Вас ведь не хватит! Ни на что не хватит! Что мне с вами делать? Ну что? Вы еще так молоды. Послушайте меня, старуху. Жизнь не терпит слез, не нужны они. Нужно держаться. Обязательно нужно. Судьба не простит вам, если бы будете рыдать. Думайте о своем Гере, сколько хотите, мечтайте, работайте, только не плачьте. Сломаетесь. Свихнетесь. Даже если совсем плохо, нельзя плакать. Это ерунда, что говорят – поплачешь – легче станет. Не станет. От слез не бывает легче, только хуже. Жизнь, она такая, злопамятная. Все запоминает и ничего не прощает. Один раз позволите себе плыть по течению, так вас и унесет, а вы не заметите. Гребите, выгребайте, барахтайтесь, только не давайте себя унести. Нельзя! Я вам запрещаю! Категорически! Не хотите слушать меня как женщину, послушайте как начальницу. Живите! Делайте, что хотите, только прекратите рыдать!

– Простите. Это из-за него, – тихо проговорила Елена Анатольевна. – Я думала, что он… оправдывала его, а он такое мне говорил… Что я его шантажирую… За что он так?

Уборщица Гуля подсела к ней и гладила по голове, как маленькую, пришептывая какие-то банальности, трогательные и нежные: «Ты ж моя хорошая, ну, ну, все уладится, не надо, шшшшш…»

И кажется, уже в следующую минуту на пороге буфета показался испуганный, взволнованный и немного растерянный Михаил Иванович, который кинулся к Еленочке, оторвал ее от Гулиной груди и приложил к своей.

– Ну вот и хорошо, – удовлетворенно кивнула Берта Абрамовна. – Теперь я за вас спокойна. Михаил Иванович, вы ведь довезете ее до дома? Проследите? А то она нас очень напугала.

– Конечно, – серьезно ответил Михаил Иванович, – и вот еще что…

– Слушаю вас, – главная хранительница вновь стала серьезной. – Гуля, идите работайте.

– Я тут проконсультировался со специалистами… – тихо сказал полицейский. – Прошу меня извинить – никакой опасности в музее нет. А радиация… это все ерунда. У нас в каждом жилом доме фон повышен. И надо бы тот прибор из кабинета… ээээ… выбросить. Ну, по которому Борис замеры делает. Он наверняка сломан. В общем, спокойно работайте.

– Конечно, мой дорогой Глинка. Конечно. Я так и думала. Это ведь просто барометр. Старинный. Понимаете, не хотелось расстраивать Бориса – он так в него верил, так был увлечен. Вы его сами заберите. Все-таки вы представитель власти. Борис вас послушает и не будет возражать. Только больше никому ничего не говорите. Хорошо? Вы уж тоже меня поймите. Пусть Гуля все хорошенько отмоет – в музее давно не было генеральной уборки. А Еленочка наша дорогая займется архивом – там нужно навести порядок. А без дела ей совсем плохо будет. Так, глядишь, переключится. И спасибо, что приехали, откликнулись на звонок.

Главная хранительница говорила так, будто Елены и не было рядом. Но в объятиях Михаила Ивановича Елена Анатольевна действительно быстро успокоилась и даже задремала.

– Я понял, все сделаю. – Михаил Иванович кивнул, аккуратно перекладывая Елену на другую руку.

– Ну вот и договорились. Знаете, у меня чутье на людей. Я сразу поняла, что мы с вами сработаемся. И Елену Анатольевну я вам доверяю со спокойной душой. – Берта Абрамовна похлопала полицейского по руке.

Елена Анатольевна сидела в машине у Михаила Ивановича и дремала. Дома он уложил ее в кровать, напоил чаем и накормил – Гуля успела сунуть Михаилу Ивановичу домашних сырников. Елена Анатольевна сначала отказывалась от еды категорически, но потом согласилась съесть один и съела все, после чего порозовела, с наслаждением откинулась на подушку и спокойно уснула. Михаил Иванович поехал на службу, нащупывая в кармане ключи от квартиры Еленочки, которые она ему выдала, чтобы он мог вернуться и не беспокоить ее звонком в дверь. По дороге домой она рассказала ему про Геру, про его неожиданный звонок, про незаслуженные обвинения.

Михаил Иванович молча выслушал сумбурный рассказ и заверил Елену, что сделает все, чтобы Гера смог уехать. Как можно быстрее. Он не стал говорить, что это было и в его интересах. Елена Анатольевна расплакалась уже в знак благодарности, шепча сквозь слезы про благородство и щедрость души.

Михаил Иванович не стал рассказывать Елене Анатольевне, что лично встречался с этим музыкантом. Хотел дать в морду и поговорить или поговорить, а потом дать в морду наконец. Но когда увидел Геру, в мятом костюме, с тяжелой одышкой, истеричного, нервного и перепуганного, то не испытал ничего, кроме жалости. Они все-таки выпили.

– Почему ты с ней жил? – просто спросил Михаил Иванович.

– Я всегда жил с женщинами. Сначала с мамой и бабушкой, потом, когда бабушка умерла, с мамой. Я не умею жить один, – просто ответил Гера. – Ты представляешь, как это? Когда двухкомнатная квартира, бабушка за стенкой, и я с матерью в одной комнате? Она ко мне в ванную заходила лет до пятнадцати и голову мне мыла! Знаешь, однажды девушку домой привел. Мама в кино ушла, а бабушка за стенкой лежала – она уже не ходила. Я не смог! Эта девушка со мной потом даже не здоровалась. Мне было все равно, к кому уходить. Я ненавидел мать и бабушку, они ненавидели меня, как напоминание о моем отце, который сломал им жизнь. Мой отец… он на маме так и не женился. Она ждала много лет. Он обещал. Бабушка считала, что мама виновата, мама нашла крайнего – меня. Отец не хотел детей, а она родила – бабушку послушалась. И всегда считала, что совершила ошибку. Если бы не я, то он бы с ней остался. Знаешь, какое у меня первое яркое воспоминание из детства? Мой день рождения – года четыре исполнялось или пять. Мама позвала детей из моей группы детского сада. Я помню, как зашла бабушка и спросила, где я буду сидеть. Мама показала на стул во главе стола. «Тогда я сяду здесь», – сказала бабушка и села в противоположном конце. Она даже находиться со мной рядом не хотела. И всегда говорила, что я – копия отца. И характер у меня – его. Хотя она его ни разу не видела. Она меня, правда, ненавидела. А мама общалась со мной, как с ним. Как будто я – это он. Я не оправдывал ее ожиданий, я ее подводил, из-за меня она плакала. Ты не можешь это понять. Когда я познакомился с Леной, мама сразу же потребовала, чтобы я женился. А я не хотел жениться! Я вообще не понимал, чего хочу! У Лены была своя квартира, я мог к ней уехать! Ты понимаешь? Каждый раз, каждый хренов раз, когда я звонил матери, она спрашивала, почему я не женюсь и поступаю так же, как мой отец? Лену она в глаза не видела, я боялся их знакомить, но мать стала меня ненавидеть так же, как моего отца. Правда, это была ненависть. Настоящая. На Лену ей было наплевать, она вела себя так, будто ее бросили еще раз – сначала мой отец, а потом я.

– Лена хотела выйти за тебя замуж, – покачал головой Михаил Иванович. – Ты ее хоть любил?

– Не знаю. Наверное. Она мне шнурки на ботинках помогала завязывать. Я завязывал, как мама научила – делал две петельки и перевязывал, а Лена смеялась и говорила, что так только дети в детском саду шнурки завязывают. И учила меня завязывать правильно. Вот тогда я ее любил – когда она сидела на полу, развязывала узлы на концертных ботинках, чистила их и помогала мне ложкой обувной в них влезть. У меня диабет. Нужно худеть, а я не могу. Сейчас даже на второй этаж по лестнице не поднимусь – умру. Сердце колотится, потею. Это очень плохо для меня – гастролей мало. Но я боялся, понимаешь? Я панически боялся, что Лена родит ребенка. Что заставит меня приносить продукты, звонить, если задерживаюсь. Боялся, что она будет такой же, как мать. В какой-то момент мне показалось, что Лена меня тоже ненавидит – за то, что не хочу идти в ЗАГС, за то, что не хочу иметь детей и семью. И я испугался.

– Ты ее бросил.

– Нет, так все сложилось. В один момент. Бабушка умерла, с матерью я физически не мог в одной квартире находиться, к Лене переехал, потом пожалел и домой вернулся. А в Израиле есть клиника, где помогают сбросить вес… И еще женщина появилась – по переписке. Поклонница. Ну, я к ней и уехал. Но клиника не помогла. Я похудел, а потом опять сорвался. А эта женщина… Мне же нужно где-то жить.

Понимаешь, я ничего не умею. Даже рубашку себе погладить не могу. Она гладит, чистит, готовит. Я привык. Сюда возвращаться не могу. Мне нужна не женщина, а сиделка… И я боюсь. Я боюсь своей матери, боюсь Лены. Они душат. С той женщиной – по-другому. Она как ассистент, как будто работает на меня. Понимаешь? Лена… другая. О ней нужно заботиться. А я не могу. Мне нужно, чтобы заботились обо мне. Я не могу сделать операцию на сердце – у меня врожденный порок, – пока не сброшу вес. И не могу сбросить вес из-за проблем с сердцем. Я уже ничего не могу. Даже в ванную залезть сам. Ты знаешь, что это такое? Мне тридцать шесть лет, а мне мать помогала перекинуть ногу в ванную. Я голый. А мать – старая. Она на меня смотрит, даже рассматривает и не верит, что я уже взрослый мужчина. Это ад. Настоящий. Но без нее я не справлюсь. Если упаду, то сломаю себе все, что можно. А у меня гастрольный график. Поэтому я терплю. Закрываю глаза и представляю, что это не моя мать, а медсестра или та женщина. Тогда легче. Но с Леной я так не могу. Ты меня понимаешь? Зачем ей это? Ей будет противно, омерзительно. Она будет меня жалеть. У той женщины не может быть детей. Она перенесла операцию. Она меня понимает. И заботится обо мне. Понимаешь, я не могу сюда вернуться. И Лена мне не нужна. Ради нее самой. Она не сможет. Она… ведь даже не видела, что я болен! Говорила, что ей нравятся мои пальцы. Тонкие. Посмотри, это у меня тонкие пальцы? Смешно. Знаешь, я приноровился, приспособился. В гостинице закрываю дверь в ванную, вешаю костюм и отпариваю его. Получается сносно. Кому я нужен? Еще несколько лет – и я буду сидеть на инсулине. А потом умру от инфаркта или оторвавшегося тромба. Какая разница? Я точно знаю, что мать будет меня хоронить и не потерпит никаких женщин рядом с моим гробом. А Лена… ей нужен другой человек. Такой, как ты, наверное.

– Знаешь, в чем проблема? Ты ей сказал слово, фразу и забыл, а она помнит, вспоминает… Она живет тобой… Помнит каждое твое движение, каждый твой вздох. Она была на всех твоих концертах и хранит все программки. Считает тебя гением. Преклоняется. Она с тобой разговаривает. Мысленно. Знаешь, зачем она позвала меня на концерт? Из-за тебя. Хотела что-то доказать. Вернуть тебя. Ты помнишь, как назвал ее Лелечкой? Нет? А она помнит. Ты забыл, а она хранит это в себе. И я не могу до нее достучаться. Потому что не могу называть ее Лелечкой, а только Еленой Анатольевной! Потому что она не ищет мое имя в социальных сетях и не рассматривает фотографии так, как будто там шедевр, как Мона Лиза, б… Она уходит в себя, и я за нее боюсь. Понимаешь ты это? А если она не вернется из своего состояния? Если свихнется из-за тебя, из-за несчастной любви? Что я должен делать? Я не могу их бросить. Их всех. Ты знаешь, как меня называет их хранительница? Глинка! Чуть что – мне звонят. А я не могу отказать. Работы много, а я с ними, как нянька. Они на меня так смотрят… И Лена… Не могу ее оставить. Она не переживет. Меня она ненавидит. Терпит, но я же все чувствую. А Берта эта спит и видит, чтобы я на Лене женился. Что мне делать? Она ведь вообще не в моем вкусе!

– Пожалуйста, дай мне уехать. Я не могу здесь оставаться.

– Сделай так, чтобы Лена о тебе забыла.

– Сделаю. Все, что скажешь, сделаю. Я сдохну здесь! Понимаешь? Когда меня в ФСБ вызвали, так я обрадовался! Лишь бы не к матери. Улыбался, как идиот. На меня так и смотрели – как на идиота. Мать после смерти бабушки перебралась в ее комнату и большую оставила для меня. Мечтает, чтобы я вернулся. Чтобы жил у нее за стенкой. Ты понимаешь, что я не могу? Как мужик, понимаешь? Не могу вернуться.