Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

— Deine Nase gef"allt mir nicht[12].

И размахнулся снова. Он бил умело.

Потерявшего сознание Шехтмана на носилках отнесли в лагерь, в ревир, занимавший две комнаты в нижнем этаже желтого дома, и вкатили противошоковый укол. А на следующий день заявился Хуммель, приказал Шехтману встать с больничной койки и отвел к самому лагерфюреру, в кабинет, где на большом портрете Гитлер мудро, как подобает вождю, всматривался в даль. Здесь повторился унизительный осмотр, которому Шехтмана подвергали однажды в другом лагере, в Валге. Однако Шехтман, то есть Шайхов, твердо стоял на том, что не еврей, а азербайджанец из Баку. Хуммель крикнул

тонким голосом:

— L"ugen! Bist Jude![13]

Но лагерфюрер, офицер килограммов на сто, с «железным крестом» под двойным подбородком, видимо, хотел, чтобы все было по правилам. Строго глядя на маленького истерзанного упрямца, лагерфюрер сказал:

— Man muss nachpr"ufen[14].

Хуммель заспорил было, но, насколько понял Шехтман, лагерфюрер решил запросить об азербайджанцах некое сведущее в этих делах учреждение. Пока они препирались, Шехтман, хоть и был напряжен и напуган, успел рассмотреть карту севера Норвегии, висевшую рядом на стене.

Лето хоть и ненадолго, но наступает и в этих высоких широтах. Солнце теперь не заходило круглые сутки. Слабое, почти не греющее, оно совершало оборот, плывя над горизонтом, а в ночные часы опускалось еще ниже, но не заходило — висело странным, сплюснутым сверху и снизу светло-желтым диском, словно запущенным кем-то в жестяную даль неба.

Неделю командофюрер Хуммель отсутствовал. Возможно, взял отпуск. Вместо него водил команду в карьер сутулый унтер-офицер в армейском, неэсэсовском мундире. Он не наблюдал, кто как работает: выбирал местечко поудобнее и посиживал, покуривал, болтал с конвойными солдатами. Ему, казалось, было все равно — бьют кирками породу или сачкуют. И пленные, заметив это, расслаблялись маленько.

Иоганн Вюрц — так звали унтера — и с пленными заговаривал. Подзывал Шехтмана, и тот переводил, насколько понимал, монолог разговорчивого немца, а пленные, обступившие его, надеялись стрельнуть у унтера сигарету. Вюрц не жадничал, угощал, и сигареты шли по кругу истосковавшихся по куреву ртов.

А рассказывал Вюрц о том, что он в своем Кведлинбурге был Polstermeister (не сразу понял Шехтман, что это мастер по набивке мягкой мебели) и зарабатывал хорошо, а дома у него жена Лотта и шестилетий сыночек Ганс, Генсхен, проказник этакий… И вот эта нескончаемая война… Кому она нужна?

— Nanu, — горестно вздыхал Иоганн Вюрц. — Alles ist Schweinerei[15].

Шехтман спросил, где находится Кведлинбург, и, узнав что это городок в горах Гарца, припомнил строфу из «Путешествия по Гарцу» Генриха Гейне:

Auf die Berge will ich steigen,

Wo die frommen H"utten stehen,

Wo die Brust sich frei erschliesset

Und die freien L"ufte wehen

[16]

.

Вюрц заулыбался, показав несколько металлических зубов, после чего высказался в том смысле, что, конечно, был такой поэт — Heine, но в то же время как бы и не был.

Шехтман осторожно выспросил у добродушного унтера, куда возят отсюда щебень. И ответ понял так: для нужд 20-й горной армии. Вюрц махнул рукой в ту сторону, на восток, и добавил, что там, за городком Кунес, не то строят, не то ремонтируют дорогу.

Вюрц сообщил также, что недавно англичане и американцы высадили eine grosse Landung — большой десант — на побережье Франции. Вздохнув, не преминул добавить излюбленное:

— Nanu. Alles ist eine grosse Schweinerei.

Вечером

в собачьей будке Шехтман выдал новость о десанте союзников. Долго с пристрастием обсуждали: есть ли это второй фронт и ускорит ли он поражение Германии. В ее поражении не сомневался никто, а вот насчет ускорения — спорили долго. Благо долог полярный день.

— Если до зимы, само, не разобьют Гитлера, то нам тут п…дец, — сказал Цыпин. — Зиму не переживем.

— До зимы не кончится война, — пробасил Щур и закашлялся.

— А чего ж делать? — сказал Кузьмин. — Убежать отсюда не убежишь.

— Если б знать куда, — сказал Цыпин, — я бы побёг. Чем ждать, пока тут откинешь копыта.

На другой день в карьере к нему подошел Шехтман, тихо спросил:

— Ты действительно хочешь бежать?

— Ну.

— Я знаю, куда идти. Видел на карте.

Коротко Шехтман изложил свой план. Отсюда до Печенги — а за ней линия фронта — примерно триста километров. Много, да. Но в тундре теперь полно морошки. Вода — в озерах, да и в болотах. Ну и, полагал он, в норвежских поселках их не выдадут, накормят. Норвежцы немцев не любят.

— Триста километров… — Цыпин в раздумье потеребил рыжую клочковатую бородку.

— Недели за полторы дойдем до передовой. А там — выйдем к своим.

— Ну, давай! Коли не выйдем, так хоть, само, на воле помрем.

— Только вот что, Цыпин: никому не говори. И дружку своему, Кузьмину, ни слова.

— Да он, может, тоже захочет…

— Нет, — решительно сказал Шехтман. — Если ему скажешь, то я уйду один. Ясно? Ну, дыши глубже.

Два дня они тайком обсуждали план побега. Тут нельзя было ошибиться ни в какой мелочи. Но вот снова появился унтершарфюрер Хуммель. Он, с палкой под мышкой, прохаживался по каменоломне, остановился возле Шехтмана, улыбнулся одними губами. Шехтман эту улыбочку понял как сигнал: он обречен. Хуммель не станет дожидаться, пока на запрос лагерфюрера об обрезании у азербайджанцев придет ответ из научного ведомства. Хуммель поиграет с ним, как кот с мышью, и забьет. И Шехтман сказал Цыпину:

— Завтра бежим.

Отхожее место в карьере было у края горного кряжа, среди скал. В обед беглецы со своими мисками расположились поближе к этим скалам. Наскоро выхлебав суп, Цыпин скрылся в отхожем месте — присел, как бы по нужде. Не разгибаясь, на четвереньках пополз меж скал за огромный каменный выступ. Теперь его не могли увидеть из карьера. Он привстал, прислушался — ни дать ни взять дикий зверь, уходящий от охотника. Привычно скрежетала камнедробилка, доносился обычный гул голосов, звяканье ложек о миски. «Чего ж он не идет?» — подумал Цыпин, и тут выполз из-за скалы Шехтман — маленький, чернобородый, с выпученными (от преодолеваемого страха?) глазами. Молча, обходя торчащие тут и там скалы, побежали за горный кряж, в тундру. Потом, задыхаясь, перешли на шаг. Под ногами стелился мох — серовато-зеленый ковер, в который вплела красный узор созревшая морошка. На ходу беглецы рвали ягоды, морошка была кисло-сладкая, ее сок стекал им на бороды.

И уже умолкли за горным кряжем стоны камнедробилки. Уже на порядочное расстояние ушли беглецы, длиннее стали тени, скользившие перед ними. Звенели комары, липли к потным лицам. Под сапогами захлюпала вода. Взяли влево, обходя болото. Далеко на востоке проступила из бледной голубизны неба неровная полоска снега — то была горная гряда, а за ней, как они полагали, — свои, свобода. Да и теперь уже свобода кружила им голову.

Вот только хромал Цыпин все сильнее.

— Давай перекурим, — выдохнул хрипло. — Не могу идти.

Поделиться с друзьями: