Русь (Часть 2)

Маленькая калиточка вывела его на пчельник к прозрачной сажелке сзади высокой стены собора. Здесь было старое кладбище и виднелись старые могильные плиты и пошатнувшиеся памятники. А дальше шла кругом видная сквозь зелень сада белая монастырская стена.

Утреннее солнце, церковный звон, тихие фигуры монахов, журчащая вода в святом колодце и солнечные тени на древних могильных плитах придавали всему выражение глубокой тишины. А эта белая стена монастыря точно ставила преграду для всего мирского, беспокойного и трево-жащего.

И Митеньке показалось хорошо, в его новом состоянии, жить в таком отрезанном от мира месте. Только бы не надо этих церквей с божеством.

Он сел на старую могильную плиту, наполовину ушедшую в землю и поросшую мохом.

– Размышляешь? Это хорошо, - сказал неслышно подошедший сзади Валентин.

– Нет, просто так сижу, - сказал, покраснев, Митенька.

– Это тоже хорошо, - сказал Валентин, садясь рядом на плиту.

– Как это на тебя похоже!
– заметил Митенька.
– Если есть - хорошо, а нет - у тебя тоже хорошо.

– Что ж тут такого? Ум принимает как истину утверждение факта и потом отрицание этого факта также принимает как истину.

– Ну, а в данном-то случае?

– Что в данном случае?

– Да почему хорошо было бы, если бы я сидел и размышлял?

– Место хорошее. Хороший масштаб для оценки вещей дает, - отвечал Валентин, показав на могильные плиты.

– А почему было бы хорошо, если бы я не размышлял?

– Потому что, значит, прочный человек, если можешь сидеть на этом камне и ни о чем не думать. Люблю монахов, - сказал Валентин, как всегда ответив вскользь на вопрос и переходя к другому.
– Всегда они выбирают для жизни и смерти красивые места. Прожить жизнь в красивом месте хорошо: останутся хорошие воспоминания о земле. И хорошо, что стеной отгородились. Я пожил бы тут.

– Как странно!
– сказал Митенька.
– Я сейчас думал о том же. Только бы без этого божественного и без звона.

– Нет, звон необходим, - возразил Валентин, - я люблю, когда много звонят колокола. Жизнь кажется тогда священной и торжественной. Я бы на всех деревьях колокольчиков навешал. Земля любит звон. И монахом охотно бы сделался, - продолжал он.
– Вставать до зари, зажигать свечи под каменными сводами, жить, когда на земле все еще спит и только бодрствуют в небе одни звезды... Хорошо!
– сказал, еще раз оглянувшись, Валентин. И, указав рукой на вившихся у могильных цветов бабочек, прибавил: - У них все тут есть и все вместе: радость жизни с ее неведением и смерть с познанием всего.
– И как бы про себя проговорил задумчиво: - Да, смерть - познание всего. Им бы сюда вина побольше и женщин.

– Как ты можешь говорить такие вещи!..
– сказал Митенька и даже испуганно оглянулся.
– Неужели тебя самого-то не оскорбляет?

– Чем оскорбляет?
– спросил Валентин, вглядываясь в надпись на плите.

– Несоответствием между такой вольностью и...

– Божественным?..
– подсказал Валентин. И прибавил: - Все божественно. Человек когда-нибудь поймет это.

– Вот и получится вместо монастыря свинство.

– Ну, свинства не получится, - сказал Валентин.
– Нет, женщины и вино в монастыре необходимы. А то здесь смеху и веселья совсем не слышно. Целая половина урезана. Все торо-пятся и делают не по порядку. Полная тишина будет и без того там.

– Я заметил, - сказал Митенька, - что ты жизнерадостный человек, а часто говоришь о смерти.

– Ну как же часто, я не говорю. А если и говорю, то это естественно: смерть - познание всего и верный масштаб для оценки вещей.

Он наклонился к могильной надписи и долго вглядывался в нее.

– "Соня Бебутова, скончалась 17-ти лет в 1840 году". Ей сейчас 91 год. Но в то же время ей так и осталось 17. Пройдет 1000 лет, ей все будет 17. Сроки, очевидно, только для земной жизни, потому что никому в голову не придет сказать, что ей 91 год. И там, наверное, лежат среди костей ее волосы, такие же молодые и шелковистые, как сорок и шестьдесят лет назад.

Он перевел взгляд на другие кресты и старые памятники под березами и долго смотрел на них; потом как-то странно оглянулся по сторонам.

– Что ты смотришь?
– спросил Митенька.

– Говорят, что узники после долгого пребывания в заключении, выйдя из тюрьмы, любят возвращаться с воли, чтобы еще раз взглянуть на нее.

– Ты к чему это?

– Просто так, пришло в голову. Ну, пока пойдем отсюда, - сказал Валентин, встав и оглянув еще раз кладбище.
– Хорошо!
– сказал он.
– И хорошо то, что человек эти врата, ведущие туда, украшает цветами. В других местах тело сжигают и пепел ставят на полочки под номерами. Это уже хуже.

Он вышел с кладбища и как-то особенно тихо и осторожно притворил за собой калиточку.

LVII

Кузнецы провозились с коляской до вечера. Митрофан с Ларькой присутствовали при этом.

– Вот чертовы мастера-то!
– сказал Митрофан, показав на свою окровавленную рубаху.
– Чисто поросенка резал! Заместо того чтобы кольца на ось нагнать, он сварил ее просто, да и ладно.

Кузнец на это ничего не ответил и, сунув ось в горн, стал раздувать мех.

– По делу и мастера видно, - сказал он уже потом и, выхватив клещами ось, стал по ней колотить молотком на наковальне, отчего огненными звездами брызнули во все стороны круп-ные искры, заставившие Ларьку кубарем выкатиться из кузницы.

Митрофан только немного загородился рукавом и, когда задымилась его рубаха, он спокой-но замял огонь руками, сказавши при этом:

– Вишь, вредная какая...

Когда путешественники тронулись от монастыря, Валентин сказал:

– Вот нам разве что сделать: тут есть один богатый купец, живет недалеко, Курдюмов. Так как мы поедем почти мимо, то заедем на всякий случай к нему. Он, может быть, купит твою землю. По крайней мере, у меня будет чиста совесть перед тобой. Это уж я делаю не для тебя, а для себя.

Митенька, хотевший было сказать, что это ему теперь уже не нужно, при последних словах Валентина не знал, что ответить: раз Валентину это нужно было сделать для себя, то, конечно, это его дело.

И Митенька согласился ехать туда, куда не нужно, уже не для себя, а для другого, т. е. Валентина.

Если Митенькой завладевала посторонняя воля и он начинал сознавать незаконность такого положения, то освобождение от гнета воли никогда не следовало непосредственно за возникно-вением сознания о необходимости освобождения.

Сначала у него бывало даже приятное успокоение от того, что, подчинившись чужой воле, он может сам не делать активных усилий.

Потом, когда эта чужая воля скручивала его, не считаясь с его собственными желаниями, у него портилось настроение и приходило сознание возмутительности такого порабощения.

После этого следовало долгое нарастание возмущения, которое выражалось преимущест-венно в разговорах с самим собой на тему о том, что никто не имеет права распоряжаться им, или этот протест высказывался какому-нибудь соответствующему лицу, причем он развивал это в очень строгой логической системе.