Русь. Строительство империи 7

За ними, спустя несколько дней, показались киевляне. Степан сам приехать не смог — восстановление стольного града шло полным ходом, и он, как главный инженер и ответственный за «завод» самострелов, был нужен там. Но прислал толковых бояр, своих ближайших помощников, с подробным докладом и заверениями в полной поддержке. Я их принял, выслушал, остался доволен. Киев поднимался из пепла, и это было сейчас едва ли не важнее всего.

А дальше потянулись вереницы. Наместник Галича, крепкий воевода, оставленный Такшонем, прибыл с небольшой, но ладно снаряженной дружиной. Затем показались князья Мурома и Вятичей. Эти смотрели настороженно, держались особняком. Еще бы, совсем недавно мы с ними стояли по разные стороны баррикад под Ростовом. Хоть и присягнули тогда, но осадочек, видать, остался. Я велел разместить их с почетом, но глаз с них не спускать. Ратибор, мой верный волхв и мастер тайных дел, уже приставил к ним своих людей.

Следом прибыли бояре из Турова и Владимира — земель, присоединенных больше дипломатией и демонстрацией силы, чем кровью. Эти держались скромнее, старались не отсвечивать, но внимательно прислушивались и присматривались ко всему. Воевода из Переяславца, старый, битый жизнью дружинник, привез с собой вести о неспокойных степных границах. И, наконец, почти последними, добрались посланцы из моей родной Березовки. Староста, сменивший меня когда-то, приехал сам. Седой, морщинистый, он смотрел на меня с какой-то смесью гордости и робости. Я уделил ему особое внимание, расспросил о делах в селе, о людях. Сердце на миг сжалось от воспоминаний о том, с чего все начиналось. Кажется, прошла целая вечность.

Тмутаракань превратилась в муравейник. Улицы, еще недавно заваленные обломками и следами осады, теперь были расчищены и забиты народом. Воины всех мастей: суровые северяне в кожаных доспехах, юркие степняки-печенеги Кучюка, мои закаленные в боях дружинники, галичане Такшоня, даже несколько воинов из только что присягнувших земель. Бояре, разодетые в лучшие свои наряды, старались держаться с достоинством, но в глазах многих читалась тревога. Купцы, почуявшие возможность для торга или просто из любопытства, тоже наводнили город. Пахло дымом костров, конским потом, жареным мясом и пылью южных дорог.

Напряжение висело в воздухе, густое, почти осязаемое. Все ждали. Ждали, что я скажу, что решу. Зачем собрал их всех здесь, на краю земли русской, в только что отбитом у врага городе? Слухи ползли, один невероятнее другого. Кто-то шептал, что я собираюсь объявить новый большой поход — то ли на Византию, то ли на запад, на Оттона. Другие судачили, что хочу перенести столицу сюда, на юг. Третьи опасались передела власти, новых налогов, отъема земель.

Я старался держаться ровно, встречался с прибывающими, выслушивал их, но своих планов не раскрывал. По вечерам, когда спадала дневная жара, в моем временном пристанище — уцелевшем доме богатого хазарского купца — собирался узкий круг. Ратибор, Илья, Такшонь, иногда Олег. Мы обсуждали текущие дела, но главный вопрос витал в воздухе. Я видел, как мои ближайшие соратники наблюдают за мной, пытаясь угадать ход моих мыслей.

За эти недели я не раз видел, как по углам шепчутся бояре, как формируются небольшие группы, объединенные землячеством, старыми обидами или общими страхами. Кто-то пытался заискивать, кто-то, наоборот, держался подчеркнуто независимо. Князья Мурома и Вятичей почти не выходили из отведенных им покоев, принимая редких посетителей. Представители западных земель — Турова и Владимира — наоборот, старались наладить контакты со всеми, явно прощупывая почву. Купцы, как всегда, сновали повсюду, разнося слухи и собирая информацию.

Я понимал, что тянуть дальше нельзя. Город и так был переполнен, запасы продовольствия не бесконечны, да и держать столько влиятельных людей в неведении — опасно. Скоро, очень скоро я должен буду сказать то, ради чего их всех собрал. И от этого слова будет зависеть будущее не только мое, но и всей этой огромной, лоскутной, но такой дорогой мне земли, которую я начал называть Русью. Я смотрел на карту, разложенную на столе, на эти бескрайние просторы, и чувствовал, как внутри нарастает холодная уверенность. Время пришло.

— Князья, бояре, воеводы, мужи русские! — Голос мой прозвучал твердо, без малейшего дрожания, разнесся по всему залу. Я не готовил красивых слов, не заучивал речей. Говорил то, что накипело, то, что считал нужным донести до каждого. — Долго вы добирались, со всех концов нашей земли. И собрал я вас здесь, в Тмутаракани, не для пира праздного, хотя и победу мы одержали знатную, отбив город у супостата. Собрал для дела важного, для разговора прямого, от которого, может статься, зависит судьба всех нас и тех, кто придет после нас.

Я сделал паузу, давая словам осесть. В зале стояла мертвая тишина. Даже те, кто поначалу ерзал на скамьях или перешептывался, теперь замерли, вслушиваясь.

— Посмотрите вокруг, — я обвел рукой собравшихся. Взгляд мой прошелся по лицам: Олег Новгородский, прямой и надежный, как северная сосна; представители Киева — деловые, сметливые, уже прикидывающие, куда ветер дует; князья Мурома и Вятичей — мрачные, все еще помнящие тяжесть моей руки под Ростовом; бояре Турова и Владимира — выжидающие, как лисы у норы; старый воевода из Переяславца, чьи глаза видели слишком много степных пожаров и крови; староста из Березовки, мой земляк, смотрящий с плохо скрываемым волнением и гордостью. И, конечно, мои верные: Ратибор, невозмутимый, как древний идол; Илья, огромный и спокойный, но готовый в любой миг превратиться в яростного медведя; Такшонь, чье лицо еще хранило следы недавних боев, но глаза горели огнем. Даже Искра, стоявшая чуть поодаль, в тени колонны, слушала внимательно, ее острый взгляд не упускал ни одной детали.

— Когда еще столько русских людей, — продолжал я, — облеченных властью и силой, собиралось вместе не для того, чтобы очередную усобицу затеять, а для общего дела? Давно такого не было, если вообще когда-нибудь было. А почему? Да потому что жили мы все, как лебедь, рак да щука. Каждый сам за себя, каждый свой кусок урвать норовил, каждый соседу в карман заглядывал, а то и нож в спину готовил, ожидая удобного момента. И не надо мне тут брови хмурить, — я повысил голос, заметив недовольное движение в рядах муромцев, — сами знаете, что правду говорю!

По рядам прошел сдержанный ропот, кто-то кашлянул, но я не обратил внимания, продолжая жестко, не давая им опомниться:

— И что мы имели от такой жизни? Границы наши полыхали огнем. Печенеги да хазары, как саранча, набегали, жгли села дотла, людей в полон уводили тысячами, скот угоняли, поля топтали. С запада латиняне зубы точили, свои порядки навязать хотели, веру свою чужую принести, а под шумок и земли наши прибрать к рукам. А мы что? А мы друг с другом грызлись! Князь на князя шел войной, город на город ополчался. Сколько крови русской пролилось не в битвах с врагом внешним, который топтал нашу землю, а в междоусобицах проклятых, ради клочка земли или пустой гордыни? Сколько сил, сколько жизней молодых потрачено впустую, на радость нашим недругам? Предательство стало делом обычным, почти что доблестью для некоторых. Сегодня клянутся в вечной дружбе за одним столом, чашу мирную пьют, а завтра уже нож точат да гонцов к врагу шлют. Сколько раз мы видели, как сильные мира сего, носители древних имен, кичащиеся своей родовитостью, продавали интересы свои, земли свои, людей своих за посулы чужеземные, за милость вражескую, за горсть серебра или обещание высокого титула от чужого господина? Вспомните, как легко враг находил лазейки в нашей обороне, как легко стравливал нас друг с другом, пользуясь нашей разобщенностью, нашими старыми обидами, нашей жадностью! Да что там далеко ходить, и среди нас есть те, кто не так давно по другую сторону стоял, кто верил не мне, а другим, посулившим златые горы да сладкую жизнь под чужой рукой.

Я намеренно не называл имен, но многие поняли, о ком речь. Князья Мурома и Вятичей заметно потупились, их лица стали еще более угрюмыми. Кто-то из бояр беспокойно заерзал на скамье, словно ему стало тесно в дорогом кафтане. В зале повисла тяжелая тишина, нарушаемая лишь треском факелов в настенных держателях.

— Я сам, волею судеб неведомых, — я чуть понизил голос, но каждое слово чеканил так, чтобы дошло до самого дальнего угла, — оказался на этой земле чужаком. Простой человек, из другого мира, из другого времени, если хотите. И первое, что я увидел здесь — это слабость, рожденную раздором и отсутствием единой воли. Помню, как отбивали мы Березовку от разбойников. Горстка людей, почти безоружных, против целой банды отморозков. А почему? Да потому что никому дела не было до маленького села, затерянного в лесах. Каждый думал только о себе, о своей хате с краю. Потом был князь Святослав, великий воин, который, быть может, единственный в то время думал о единстве Руси. Он увидел во мне что-то, поверил, дал шанс. И он же пал жертвой интриг и борьбы за власть, так и не успев осуществить свои замыслы. И я, простой староста, не по своей воле, должен был взять на себя то, что не смогли удержать другие, более знатные и родовитые.