Русалия
Шрифт:
– Ну, я хотел сказать, пригласить его пожить у меня, - тут же поправился Игорь. – А что? Здесь ведь у вас и других волхвов много.
– Да, и вещий Борич… - все еще не умея прийти в себя, испуганно таращился на князя старик. – Избор тоже, Святоша 2644… Именем, как твой сын… Богомила, конечно, вся Русь знает. Да только Богомил – святой человек – он больше в храме не бывает.
– Как так?
– Так вот, вырешил он жизнь святую вести – в лес жить ушел. Вот уж… Когда?.. В конце серпня
и ушел. После Спожинок 2655, значит. Это после того, как на нас ночью хазары набежали. Ведь ночью набежали, как навии какие, - от волнения, вызванного воспоминаниями, голос Девятко делался тонким и дребезжащим. – Но тебя-то, мы знаем, в Киеве не было. Ты аккурат на войне был с греками…
Игорь все мрачнел лицом и мрачнел, и потому, что
– На войне был?.. Там был, где мне надо было быть, - с внезапным ожесточением сверкнул глазами Игорь. – Не твоего ума дело разбирать, где мне быть! Иди. Если жито 2661случится затхлое, а лисы плешивые, - мои люди скажут, - вдругорядь будете все сбирать. Все. Иди уже отсюда.
Ошарашенный непонятным гневом великого князя, Девятко невольно попятился к выходу, при этом он, подобно вытащенной на берег рыбе, все открывал и закрывал безгубый рот, обсаженный кустиками седых волос, видно, собираясь что-то сказать, да все не насмеливаясь. В отступлении своем старик, не заметив, задел большую медную лохань, стоявшую под оловянным рукомойником, и та с велегласным грохотом сверзилась на пол. Вовсе уж потерявшись от этой досадной неловкости старина бросился устанавливать ее на место, но та все противилась его рукам, так и норовя вновь кинуться вниз. Происходящее, несомненно, должно было показаться находящимся здесь же четверым отрокам необыкновенно забавным. Однако они, с легкостью улавливая настроение князя, и потому лишь отложив кости, игре в которые только что отдавались с пылкостью, кусая губы от душащего их смеха, безмолвно взирали на то, как в углу избы старик Девятко боролся с медной лоханью.
В холодных вязких туманах грудня таяли холмы и перелески. Сквозь мельчайшую водяную пыль, в которой часом уже показывались зимние белые мухи, княжеская дружина свершала свой круговой путь по городам, селам и весям русской земли. Разбухшие от воды густые бурые травы под копытами лошадей глухо чавкали, они давно уже уснули или умерли, разбросав перед смертью вокруг себя семя – залог новой весны. Вновь наполнившиеся водой старицы, выступившие из берегов ручьи то и дело преграждали путь всадникам, - кони останавливались, фыркали, низко опуская головы, и только удары пяток в бока и болезненное натяжение удил заставляло их неохотно ступать в ледяную воду. А вокруг белесая мгла, в которой, будто в день творения, возникали не проявленные, а только намеченные образы холмов, русских святилищ, деревьев, изб, людей. Эти неясные очертания то зарождались, то вновь таяли в животворящей мути, разделялись на части, сплавлялись друг с другом, иной раз вызывая к жизни вовсе невероятные образования.
Дорога огибала довольно высокую кручу, и вдруг на ее вершине из складок тумана появилось чудище… Невероятное видом оно было столь огромно, а воображение добавляло ему, едва различимому в слишком зыбком окружении, той уродливости, которая не может обещать ничего хорошего, и потому видавшие виды мужи в зрелых годах и те, приближаясь к нему, на всякий случай взялись за рукояти акинаков или боевых топориков с короткими аланскими лезвиями. Чудище оказалось громадной березой, видно, век простоявшей над кручей, до того, как осенний вихорь не своротил ее. Однако каким-то одним корнем она все же удерживалась на вершине, повиснув ветвями вниз, в то время, как ее могучие корни уходили в слишком низкое молочное небо, теряясь в нем. Дружина проехала мимо, посмеиваясь и перешучиваясь. Все видели эту странную вековую березу, но видеть – не значит понять. Как в зерцале отражен Род во всех своих проявлениях. Его образ запечатлен в душе, во сне, во всех мирах, он виден как в тени, так и в свете… Да только мало видеть; лишь тот, кто сумеет уразуметь его до распада своего тела, найдет дорогу к нему. Разум выше чувств. Однако сущность выше разума. А Род выше всего.
Урожай этого полюдья виделся немалый. Тем не менее уже в третье становище к Игорю прибыл гонец от Ольги. Он передал слова княгини, что та обеспокоена тем, что дани переправляемой в Киев слишком мало, и если вовремя и в полной
мере отдать требуемую долю хазарскому царю, то дружинникам останется разве что на зобанец 2671да сушеных ершей, а это им точно не понравится.– Да что ты врешь! – взъярился вдруг Игорь. – Как это мало?! Не могла Ольга такого сказать! Верно ты, голик 2682осиновый, сам что украл!
– Да я же того… Я в кладовые не допускаем… Я в конюшне… - невольно оправдывался длинный мосластый парень, быстро моргая белыми ресницами, отчего не слишком породистое лицо его делалось вовсе глупым.
– Вот я в цепи тебя!.. – продолжал распаляться князь, норовя отпустить меткий подзатыльник, чему мешал исключительный рост молодца. – Я тебя вместе с татями в рабы хазарам отдам! Вот посмотришь тогда!..
Ни князь, ни долговязый малый не знали на что тому следует посмотреть. А причиной столь яростного Игорева гнева было то, что с младых ногтей знал он поговорку: не птица среди птиц сыч, не зверь среди зверей еж, не рыба среди рыб рак, не скот среди скотов коза, не холоп среди холопов тот, кто у холопа работает… не муж среди мужей, кто жены слушает. Впрочем, знал эту поговорку, конечно же, и гонец.
Идя по правому берегу Днепра, вниз по его течению, Игрь как обычно прошел прежде земли полян, заглянул в те общины уличей, которых не успели оделить своей столь же небезвозмездной опекой печенеги, посетил всего пару сел тиверцев, и тогда повернул вновь на север к древлянам. Это был обширный и изобильный край, в богатствах которого светлейший князь чаял найти основное подспорье в расчетах с треклятым хазарским маликом. Тем более, что посыльные Ольги уже успели умучать его одними и теми же ее напоминаниями, настигая князя едва ли не в каждом втором становище. Между тем он и не догадывался, что гонцов его деятельная супружница направляла не только к нему. Когда кто-то из его отроков заговаривал о том, что дружинники Свенельда разодеты так, словно сами они цари, а матерые вои, вздыхая, рассказывали о них же, будто все мечи у тех самолучшей франкской работы с ручками из рыбьего зуба 2693, обвитыми серебром и бронзой, - Игорь и не подозревал, что затевают они эти разговоры неспроста, что и здесь успели прошмыгнуть Ольгины баламуты.
Не смотря на то, что размер назначаемой дани, как водится, был оговорен год назад, во время прошлого полюдья, направляясь к деревскому князю Малу в Искоростень, Игорь выслал вперед посольство уведомить вождя древлян, что дань должна быть увеличена. Вымысливая причину, которой следовало бы изъяснить столь непочтительную и скоропостижную перемену честной договоренности, Игорь долго путался в обоснованиях, да наконец, махнув рукой, велел своим людям говорить – так, мол, светлейший князь русский урядил.
Путь к Искоростеню шел через густые леса, редевшие по мере того, как все чаще возникали впереди деревские поселения.
– Куржевина-то 2704! Благолепие! – восхищенно воскликнул ехавший впереди Игоря вовсе юный
отрок Всемил, поставленный при необходимости срубать низко нависавшие ветви; воскликнул и тут же боязливо оглянулся на старших, ожидая вероятных насмешек на счет своей младой восторженности.
А лес стоял действительно чуден. Ствол каждого дерева был укрыт колючим белым мехом, каждая самая тоненькая веточка, густо усаженная сверкающими ледяными иглами, выявляла некое волшебное нездешнее цветение. И уж не было ничего странного в том, что дальнее бормотание тетеревов, кинувшихся токовать по случаю тихого нехолодного дня, казалось голосом Дива, а искристая ледяная пыль, сбитая с верхушки сосны проскочившей белкой, смотрелась паволокой самой Светлуши. Копыта дружинных лошадей продолжали торить дорогу в зачарованном лесу. Вновь позабыв о своем стремлении казаться старше и сдержаннее отрок Всемил, жизнерадостно выкрикивая подражающую тетеревиному голосу скороговорку, не без задора передразнивал птиц, где-то за версту отсюда от избытка жизненных сил сошедшихся на богатырское состязание:
– Обор-ву, обор-ву, круты перья, круты перья, круты перья, обор-ву, обор-ву!..
Но вот все явственнее сквозь мрежу переливающих крохотными огоньками веток стала проступать возносящаяся в белизну неба темная громада. Искоростень, стоящий на холме, с одной стороны обведенном речкой Ужом, с другой – вырытым широким рвом, огороженный шестисаженным земляным валом, верх которого венчала бревенчатая стена в двенадцать локтей, смотрелся воистину орлиным гнездом, способным терпеть ущерб разве что от молний Перуна. Но ворота сей непреступной крепости были растворены, мост через ров опущен, а возле него рассыпалось около сотни вершников из дружины князя, приготовившихся встретить гостей. Некоторые из них в стороне гарцевали на своих конях, стремясь тем самым умерить томительность ожидания. Иные о чем-то оживленно судачили, собравшись кружком, в середке которого по размашистым жестам нельзя было не угадать Мала.