Русалия

В посаде, окаймлявшем подножие холма, также наблюдалось оживление. Люди куда-то торопились, мелькали яркие праздничные платки баб и нарядные пояса мужчин. Где-то (должно быть за стеной) гудошник пробовал струны своего инструмента. Не смотря на то, что вся подать, должно статься, была собрана прежде, из посадских изб люди несли к воротам, над которыми высилась красивая башенка с восьмилучевыми звездами и русскими солнечными крестами, какие-то мешки, естовые и пивные котлы в четыре, а то, пожалуй, и в семь ведер, которые, видно было, с немалым трудом тащили по несколько мужиков. Это, конечно, были приготовления к почестному пиру, каковым намеревались встретить древляне киевского князя.

Лишь только Игоревы дружинники приблизилась к опушке, люди Мала завидев тех или услыхав (не смотря на то, что их разделяла добрая пара верст голых пашен и выгонов), поскакали навстречу. Князья двигались впереди своих отрядов. Когда они наконец встретились, то сблизили коней и, не покидая седел, обнялись и расцеловались. Однако, сколько ни пытался Мал изобразить радость встречи, в его скуластом светлом лице, обведенном рыжеватой бородой, в его открытых серых глазах, вовсе неспособных к криводушию, легко угадывались принужденность и озабоченность. Возраста он был приблизительно того же, что Игорь, можно было бы даже при желании усмотреть некоторое сходство между этими мужами, в равной мере невысокими, одинаково кряжистыми, с широкими чистыми лицами и твердым взором светлых лучистых глаз. Но какая-то усталая тяжесть Игоревых черт, проявлявшаяся в последние годы все отчетливее, для большинства сторонних глаз делала такое сопоставление невозможным. Не только в лице, но и во всем теле, в самой складке своей деревский князь был более живой и порывистой, иной раз слишком искренне выказывая смелым жестом или прямодушным словом то, что лукавый человек норовит запрятать как можно дальше в тайники своего нутра.

– Гусей жарят, мед дорогому гостю десятилетний поставлю, - стараясь выглядеть веселым и обходительным, болтал по дороге к воротам города Мал, удерживая своего сивого жеребца ноздря в ноздрю с каурой Игоревой кобылой.

– А что, деревские волхвы дозволяют своему народу твореный мед попивать, да не на священных братчинах, а так, как кому вздумается? – ехидно обронил Игорь, желая подтрунить над устарелой стойкостью древлян в стародедовских законах, давая тем самым понять, что в царице городов русских – Киеве – нет соперников княжеской воле.

– Да ведь… это все равно, что празднество… - невольно заерзал в седле Мал, все-таки уязвленный насмешкой Игоря. – Сейчас прямо за столы и прошу.

– Нет, за столы пока – нет. Прежде дело. А потом угощение.

Все приготовленное древлянами было выставлено на рыночной площади Искоростеня. При появлении киевской дружины празднично разряженный народ, казалось заполнявший всю площадь, расступился, ужался и замер цветным слабо жужжащим кольцом.

Выехав в самый центр площади, Игорь соскочил со своей кобылы, и, не скрывая легкую улыбку удовольствия, граничащую почти с восхищением, направился прямиком к пестрым горам всякого добра, составленного и разобранного по своей принадлежности. В одну груду были снесены седла, попоны, войлоки, узды, в другой – аккуратно сложенные льняные и конопляные полотна, мотки крашеной и серой шерстяной пряжи, в третьей всякая столовая утварь – глиняные горшки, красивые солоницы ²⁷¹¹, овощники, мисы оловянные и деревянные, кувшины, ковши, братины с нарядным травяным узором. А далее в бочках, коробах, ночвах, лукошках – жито, сухари, топоры, соленое мясо, вяленая рыба, орехи, гвозди, цепи, живые утки и гуси в кошах… Мал, несомненно, нарочно велел выставить все, что составляло полюдье на площадь, на всеобщее обозрение, дабы каждый единоплеменник мог видеть что, а главное – в каком количестве отдают они киевлянам.

Да, Игорь не ошибся, рассчитывая именно тут найти знатный улов. Он прохаживался мимо груд овеществленной энергии русского народа, а следовавшие за ним несколько его человек быстро и умело осматривали, ощупывали каждый предмет, тут же передавая писцу какие-то сведения о нем, которые тот немедля заносил на восковую дощечку. Учет подходил к концу, но итог его, видно, не удовлетворил Игоря, не смотря на то, что дань была поистине обильна.

– Что же это, Мал? – сухим бесцветным голосом заговорил светлейший князь, приблизившись к предводителю древлян, но глядя мимо его лица, куда-то над головами толпы. – Я же передавал, что гороха должно быть три беременных бочки, а здесь я вижу только четыре полубеременных ²⁷²². Рыба ветряная, равно как и…

– Но ты же и нас пойми, Игорь, - мрачнея лицом отвечал ему Мал, также отводя взор, чтобы возраставшее негодование, подожженное бесстыдством глаз противника, не вспыхнуло безрассудным поступком, - не могли мы сразу столько всего собрать. Ежели люди мои последнее отдадут, то как же они до урожая дожить смогут? У каждого старики в семье есть, дети малые, вдовиц одних сколько…

– Ты меня разжалобить не порывайся, - уж вовсе враждебно сверкнув сощуренными глазами, покачал головой Игорь. – Вот сейчас вои мои пойдут и посмотрят, много ли твои вдовицы добра припрятали. Лишнего не возьмем, а то, что недостает, добудем.

Восьмисотенная дружина киевского князя, разбившись на сотни, уверенно двинулась к житницам, кузницам, сушилам, хлевам. Оторопелые древлянские мужики и бабы даже и не пытались противиться той воле, они сами открывали двери курятников и погребов, сами же безропотно выносили все по первому требованию.

Когда же к представленным древлянами богатствам было добавлено еще столько, сколько киевляне сочли необходимым, Игорь подозвал к себе Мала, чудно молчаливого и покорного, сказал:

– Не серчай. Сам же ты не прав. Я ведь предупредил. А за год, видишь, никак нельзя условливаться, - слишком борзо все переменяется.

Мал вскинул на него глаза, на один только миг их взгляды соединились, но в это крохотное мгновение каким-то чародейным образом уловчился поместиться целый разговор. «Знаю, - как бы говорил Мал, - надсаду народа русского отдашь ты на потеху хазарским жидам». «И что тебе до того? – отвечал Игорь. – Ты свое место знай». «Я-то о своем помню. А вот ты забыл. Ежели оратай от бабы зависим, так ему то Велесом и Макошью назначено, баба от него рожать должна, и земля тоже. А когда князь бабой становится». «Это тебе вольно так рассуждать, в дебри живя. А вот кабы знал, что не дай ты жидам дани, – пришлют тьму тем своих наймитов и все спалят». «Так зачем же ты нам такой князь нужен, ежели неспособен жидовина побороть? Уж не лучше ли нам тогда без тебя, прямо к жиду с поклоном и прийти? Только не к лицу нам, людям русским, такою ценой покой покупать. А нет у тебя дородства богатырского, так лучше иди с бабами холсты ткать, - все паче того проку будет». Ни единого слова из того разговора не было произнесено никем, и все ж разговор тот случился.

А потом был пир… Можно представить, великую ли радость испытывали хозяева, потчуя киевского князя с дружиной. Хоть и гусляры наигрывали, и гудошники усердствовали вовсю, все ж пир тот больше со стравой ²⁷³³сходствовал. Впрочем, всегда ведь в любых обстоятельствах найдутся люди, кому и горькое сладко, и холодное горячо. Так что, кто-то и веселился. А уж Игорева дружина, как выкушала десятилетнего-то меда, так и вовсе разгулялась. Тут и песни, тут и пляски. Они праздновали победу, не задумываясь, что победа та была чужой.

Заночевали здесь же. А поутру Игорь порешил, коли уж находятся они от Киева в двух днях пути, самолично препроводить добычу (тем более, что было, чем похвалиться), передохнуть недельку под белой грудью Лебеди, а уж тогда отправляться дальше на север - к радимичам, дреговичам, кривичам, до самой вотчины сына Святослава, до Невогорода-Ладоги.

Художество инея, обряжавшее вчера землю в лебяжий пух, в черемуховый цвет, в горностаевый мех, кануло бесследно. И будто в уговоре с похмельным головокружением, будто нарочно уязвляя, мерзко въедливо чавкала под копытами лошадей, под колесами телег черная липкая грязь, где-то тронутая ледком, где-то расплывающаяся обширными топкими лужами, из которых отрокам зачастую по колено в черном месиве приходилось выталкивать горбатые от груза обозные телеги. Но было еще в этой туманной похмельной мути что-то такое… какая-то грызущая сердце утрата… Или, может быть, не желающее назвать себя разочарование, будто нечто славное должно было случиться, да обмануло, спряталось, и теперь уж никогда не объявится…

Что же так тягостно было на душе у русского князя, как тогда, после запнувшегося на середине пути похода на царя Романа, ведь и в том, и в этом случае нельзя было пожалиться на добытый трофей? Есть нерусские племена, в которых не то, что чернь, даже знать считает неважным при каких обстоятельствах и какой ценой добыта пожива, лишь бы было ее много. Но русское княжество, сколь не удалялось бы оно от заветов вещих волхвов, не могло вытравить из своей крови память о том, что последним и лучшим творением Единого Рода была и остается Правда. И вот тут нельзя было не понимать Игорю, что как-то не так славят себя в своем народе богатыри, пусть не обладающие вежеством премудрых волхвов, но одаренные деятельным дородством. А может быть, причиной унылости русского князя были просто обложившие все и вся нудные безрадостные туманы, в стылой молочной сыворотке которых вот уж два месяца какой-то бесталанный мазила однообразно серой краской малевал расплывчатые силуэты и без того уклончивого мира.