Русалка. Русская баллада

2

В замке светят фонари и лампы; Музыка и пир идет горой. Казимир сидит в полукафтанье, Подпирает бороду рукой. Борода вперед выходит клином, Волосы подстрижены в кружок. Перед ним с вином стоит на блюде В золотой оправе турий рог; Позади – в чешуйчатых кольчугах Стражников колеблющийся строй; Над его бровями дума бродит, Точно тень от тучи грозовой. Утомилась пляской королева, Дышит зноем молодая грудь, Пышут щеки, светится улыбка. «Государь мой, веселее будь!.. Гусляра вели позвать, покуда Гости не успели задремать». И к гостям идет она, и гости «Гусляра, – кричат, – скорей позвать!»

3

Стихли трубы, бубны и цимбалы; И, венгерским жажду утоля, Чинно сели под столбами залы Воеводы, гости короля. А у ног хозяйки-королевы, Не на табуретах и скамьях, На ступеньках трона сели панны С розовой усмешкой на устах. Ждут – и вот на праздник королевский Сквозь толпу идет, как на базар, В серой свитке, в обуви ремянной, Из народа вызванный гусляр. От него надворной веет стужей, Искры снега тают в волосах, И как тень лежит румянец сизый На его обветренных щеках. Низко перед царственной четою Преклонясь косматой головой, На ремнях повиснувшие гусли Поддержал он левою рукой. Правую подобострастно к сердцу Он прижал, отдав поклон гостям. «Начинай!» – и дрогнувшие пальцы Звонко пробежали по струнам. Подмигнул король своей супруге, Гости брови подняли: гусляр Затянул про славные походы На соседей, немцев и татар… Не успел он кончить этой песни — Крики «Vivat!» огласили зал; Только круль махнул рукой, нахмурясь: Дескать, песни эти я слыхал! «Пой другую!» – И, потупив очи, Пославлять стал молодой певец Молодость и чары королевы И любовь – щедрот ее венец. Не успел он кончить этой песни — Крики «Vivat!» огласили зал; Только круль сердито сдвинул брови: Дескать, песни эти я слыхал! «Каждый шляхтич, – молвил он, – поет их На ухо возлюбленной своей; Спой мне песню ту, что пел ты в хате Лесника, – та будет поновей… Да не бойся!» Но гусляр, как будто К пытке присужденный, побледнел… И, как пленник, дико озираясь, Заунывным голосом запел: «Ох, вы хлопы, ой, вы божьи люди! Не враги трубят в победный рог, По пустым полям шагает голод И кого ни встретит – валит с ног. Продает за пуд муки корову, Продает последнего конька. Ой, не плачь, родная, по ребенке! — Грудь твоя давно без молока. Ой, не плачь ты, хлопец, по дивчине! По весне авось помрешь и ты… Уж растут, должно быть к урожаю, На кладбищах новые кресты. Уж на хлеб, должно быть к урожаю, Цены что ни день растут, растут. Только паны потирают руки — Выгодно свой хлебец продают». Не успел он кончить этой песни: «Правда ли?!» – вдруг вскрикнул Казимир И привстал, и в гневе, весь багровый, Озирает онемевший пир. Поднялись, дрожат, бледнеют гости. «Что же вы не славите певца?! Божья правда шла с ним из народа И дошла до нашего лица… Завтра же, в подрыв корысти вашей, Я мои амбары отопру… Вы… лжецы! глядите, я, король ваш, Кланяюсь, за правду, гусляру…» И, певцу поклон отвесив, вышел Казимир, – и пир его притих… «Хлопский круль!» – в сенях бормочут паны… «Хлопский круль!» – лепечут жены их. Онемел гусляр, поник, не слышит Ни угроз, ни ропота кругом… Гнев Великого велик был, страшен — И отраден, как в засуху гром!

Афанасий Афанасьевич Фет

Змей

Чуть вечернею росою Осыпается трава, Чешет косу, моет шею Чернобровая вдова. И не сводит у окошка С неба темного очей, И летит, свиваясь в кольца, В ярких искрах длинный змей. И шумит все ближе, ближе, И над вдовьиным двором, Над соломенною крышей Рассыпается огнем. И окно тотчас затворит Чернобровая вдова; Только слышатся в светлице Поцелуи да слова.

Лихорадка

«Няня, что-то все не сладко! Дай-ка сахар мне да ром. Все как будто лихорадка, Точно холоден наш дом». – «Ах, родимый, бог с тобою: Подойти нельзя к печам! При себе всегда закрою, Топим жарко – знаешь сам». – «Ты бы шторку опустила… Дай-ка книгу… Не хочу… Ты намедни говорила, Лихорадка… я шучу…» – «Что за шутки спозаранок! Уж поверь моим словам: Сестры, девять лихоманок, Часто ходят по ночам. Вишь, нелегкая их носит Сонных в губы целовать! Всякой болести напросит, И пойдет тебя трепать». – «Верю, няня!.. Нет ли шубы? Хоть всего не помню сна, Целовала крепко в губы — Лихорадка ли она?»

Видение

Не ночью, не лживо Во сне пролетело виденье: Свершилося диво — Земле подобает смиренье! Прозрачные тучи Над дикой Печерской горою Сплывалися в кучи Под зыбью небес голубою, И юноши в белом Летали от края до края, Прославленным телом Очам умиленным сияя. На тучах, высоко, Все выше, в сиянии славы, Заметно для ока Вставали Печерские главы.

Тайна

Почти ребенком я была, Все любовались мной; Мне шли и кудри по плечам, И фартучек цветной. Любила мать смотреть, как я Молилась поутру, Любила слушать, если я Певала ввечеру. Чужой однажды посетил Наш тихий уголок; Он был так нежен и умен, Так строен и высок. Он часто в очи мне глядел И тихо руку жал И тайно глаз мой голубой И кудри целовал. И, помню, стало мне вокруг При нем все так светло, И стало мутно в голове И на сердце тепло. Летели дни… промчался год… Настал последний час — Ему шепнула что-то мать, И он оставил нас. И долго-долго мне пришлось И плакать, и грустить, Но я боялася о нем Кого-нибудь спросить. Однажды вижу: милый гость, Припав к устам моим, Мне говорит: «Не бойся, друг, Я для других незрим». И с этих пор – он снова мой, В объятиях моих, И страстно, крепко он меня Целует при других. Все говорят, что яркий цвет Ланит моих – больной. Им не узнать, как жарко их Целует милый мой!

Ворот

«Спать пора! Свеча сгорела, Да и ты, моя краса, — Голова отяжелела, Кудри лезут на глаза. Стань вот тут перед иконы, Я постельку стану стлать. Не спеши же класть поклоны, «Богородицу» читать! Видишь, глазки-то бедняжки Так и просятся уснуть. Только ворот у рубашки Надо прежде расстегнуть». – «Отчего же, няня, надо?» – «Надо, друг мой, чтоб тобой, Не сводя святого взгляда, Любовался ангел твой.. Твой хранитель, ангел Божий, Прилетает по ночам, Как и ты, дитя, пригожий, Только крылья по плечам. Коль твою он видит душку, Ворот вскрыт – и тих твой сон; Тихо справа на подушку, Улыбаясь, сядет он; А закрыта душка, спрячет Душку ворот – мутны сны: Ангел взглянет и заплачет, Сядет с левой стороны. Над тобой Господня сила! Дай, я ворот распущу, Уж подушку я крестила — И тебя перекрещу».

Легенда

Вдоль по берегу полями Едет сын княжой; Сорок отроков верхами Следуют толпой. Странен лик его суровый, Все кругом молчит. И подкова лишь с подковой Часто говорит. «Разгуляйся в поле», – сыну Говорит старик. Знать, сыновнюю кручину Старый взор проник. С золотыми стременами Княжий аргамак; Шемаханскими шелками Вышит весь чепрак. Но, печален в поле чистом, Князь себе не рад И не кличет громким свистом Кречетов назад. Он давно душою жаркой В перегаре сил Всю неволю жизни яркой Втайне отлюбил. Полюбить успев вериги Молодой тоски, Переписывает книги, Пишет кондаки. И не раз, в минуты битвы С жизнью молодой, В увлечении молитвы Находил покой. Едет он в раздумье шагом На лихом коне; Вдруг пещеру за оврагом Видит в стороне: Там душевной жажде пищу Старец находил, И к пустынному жилищу Князь поворотил. Годы страсти, годы спора Пронеслися вдруг, И пустынного простора Он почуял дух. Слез с коня, оборотился К отрокам спиной, Снял кафтан, перекрестился — И махнул рукой.

Николай Алексеевич Некрасов

Секрет (Опыт современной баллады)

1

В счастливой Москве, на Неглинной, Со львами, с решеткой кругом, Стоит одиноко старинный, Гербами украшенный дом. Он с роскошью барской построен, Как будто векам напоказ; А ныне в нем несколько боен И с юфтью просторный лабаз. Картофель да кочни капусты Растут перед ним на грядах; В нем лучшие комнаты пусты, И мебель, и бронза – в чехлах. Не ведает мудрый владелец Тщеславья и роскоши нег; Он в собственном доме пришелец, Занявший в конуре ночлег. В его деревянной пристройке Свеча одиноко горит; Скупец умирает на койке И детям своим говорит:

2

«Огни зажигались вечерние, Был ветер и дождик мочил, Когда из Полтавской губернии Я в город столичный входил. В руках была палка предлинная, Котомка пустая на ней, На плечах шубенка овчинная, В кармане пятнадцать грошей. Ни денег, ни званья, ни племени, Мал ростом и с виду смешон, Да сорок лет минуло времени — В кармане моем миллион! И сам я теперь благоденствую И счастье вокруг себя лью: Я нравы людей совершенствую, Полезный пример подаю. Я сделался важной персоною, Пожертвовав тысячу в год: Имею и Анну с короною, И звание «друга сирот». Но дни наступили унылые, Смерть близко – спасения нет! И время вам, детушки милые, Узнать мой великий секрет. Квартиру я нанял у дворника, Дрова к постояльцам таскал; Подбился я к дочери шорника И с нею отца обокрал; Потом и ее, бестолковую, За нужное счел обокрасть И в практику бросился новую, — Запрегся в питейную часть. Потом…»

3

Вдруг лицо потемнело, Раздался мучительный крик — Лежит, словно мертвое тело, И больше ни слова старик! Но, видно, секрет был угадан, Сынки угодили в отца: Старик еще дышит на ладан И ждет боязливо конца, А дети гуляют с ключами. Вот старший в шкатулку проник! Старик осадил бы словами — Нет слов: непокорен язык! В меньшом родилось подозренье, И ссора кипит о ключах — Не слух бы тут нужен, не зренье, А сила в руках и ногах: Воспрянул бы, словно из гроба, И словом и делом могуч — Смирились бы дерзкие оба И отдали б старому ключ. Но брат поднимает на брата Преступную руку свою… И вот тебе, коршун, награда За жизнь воровскую твою!