Русская канарейка. Голос

Когда Айя собралась погнать цветных рыбок дальше, Леон рукой накрыл ее ладонь.

— Погоди, — сказал он. — Мне нравится эта картинка. Так много деталей, столько… всяких диковинок. Хочется рассмотреть. Ты не могла бы мне ее подарить?

— Да ради бога, но в этой много мусора. Эта не имеет художественной ценности.

— Ну да, да: «не каждая фотография достойна стать черно-белой». А мне как раз интересен цветной мусор бытия. Я человек банальный и тоже обожаю барахло.

— Так что, перекинуть ее тебе? Давай адрес.

— Запиши сюда.

Поколебавшись, он достал из кармана флешку — такой крошечной Айя еще не видала. Она восхитилась, покрутила ее в пальцах, сказала: «Похожа на лекарственную капсулу, хочется проглотить!» (он удержался и не ответил: «Для того и сделана»), вставила в ноутбук, и… И лавка Адиля со всем добром и коллекциями антиквариата, меди, золота и серебра, с книгой о сладостном пении райских птиц, помеченной экслибрисом Дома Этингера, с закладкой-фантиком на странице смертельной опасности, с двумя разными монетами в разных руках покойного антиквара и с ценнейшей фотографией Казаха (да-да, Казаха, а не «Казака» — вот для чего старая изуверка-судьба заставила тебя сделать крюк на маленький остров, вот для чего предъявила эту девушку, вот для чего, старая сука, окунула тебя в тишь и глубину ее объятий, а сейчас отпихивает тебя от нее ногой, как шелудивого пса, поскольку отныне твое дело — десятое) — лавка Адиля вмиг перекочевала в мини-капсулу Леона, чтобы через считаные часы пуститься в свое стремительное плавание, размеченное лоцманами конторы.

— И тогда уж и другую?.. — спросила Айя. — Настоящую, а то мне обидно. — И перенесла на флешку черно-белые руки Адиля, в которых он, возможно, в последний раз держал две монеты императора Веспасиана.

* * *

— Что… пора? — чуть ли не весело спросила она, заметив его взгляд на табло рейсов.

Как она ориентируется во времени? — отрешенно подумал он, который время чувствовал селезенкой или чем-то там еще внутри. Объявлений она не слышит, часов у нее нет. Наверное, все продала за тарелку супа на чертовом райском острове. И мысленно беспомощно заметался: ей надо было купить все, все — она неодета, необута…

Объявили выход на посадку. Они выскочили из бара и направились в зал отлета, где на контроле ручной клади с пластиковыми шайками (напоминавшими банные, только дырчатыми) теснилась довольно длинная очередь.

— Так я пошла? — легко спросила она, взглядом ощупывая его лицо, его губы. Выждала секунду и сказала: — Ну… было классно, правда?

— Выучи какое-нибудь другое слово! — в тихом бешенстве на себя, на нее, бог знает на кого еще процедил он, не двигаясь.

И она с облегчением бросилась к нему, с силой обняла, толчками выдохнула в ухо:

— Спа! Си! Бо! Шейх!

Отбежала на пару шагов и сразу вернулась.

— Слушай… — неуверенно проговорила она, перетаптываясь с рюкзачком за плечами. — Не в моих правилах вешаться на шею, но, может, ты просто не догадался дать номерок телефона — иногда эсэмэску отобью?

Он покачал головой, вымученно улыбаясь.

— Нет? — пораженно уточнила она. — У тебя, у дурака, нет телефона? Ну… ну тогда мэйл? Привет-привет или что-то вроде… раз в году?

Он продолжал молча стоять, не двигаясь. Если б сейчас она подалась к нему, как минуту назад, он бы сгреб ее в охапку и бросился куда-нибудь на край света, где их не достали бы ни контора, ни Фридрих-Казах… Сердце его колотилось как бешеное, как на чертовой глубине, на исходе последнего дыхания.

— Айя-а-а… — выдавил он.

Кто, кто придумал тебе такое имя: имя-стон, имя-боль, имя-наслаждение… Ай-я-а-а, радость моя, чудо-находка, мой глухой фотограф, мой мастер дивных рассказов, мой бритый затылок, мои грудки-наперегонки… Да черт побери! черт меня побери!!!

Она сосредоточенно глядела, как едва шевелятся — от боли — его губы. Кивнула.

Сказала:

— Понятно.

Повернулась и пошла.

Даже не плакала. Просто приняла эту подлость как должное.

Как еще одну подлость на своем пути.

* * *

Он купил в киоске глянцевую открытку с видом очередного белого пляжа на Ко Ланте, неотличимого от пляжа на Патайе; выбрал самую большую, с самым чистым полем для письма на обороте. По давней привычке он предпочитал обходиться без мобильника. Электронной почте не доверял никогда, а уж телефоны аэропортов наверняка прослушивались. Старая добрая почтовая весточка от довольного жизнью туриста — скорее всего, пожилого оригинала, предпочитавшего такой вот милый привет престарелой подруге всем достижениям безликой цивилизации «новой эпохи». Дойдет она быстро, дня за два — в аэропортах почта циркулирует отменно. Вот именно: старая добрая весточка сделает свое дело и в то же время подарит ему день-два на обдумывание.

«Дорогая Магда, вот и я пишу тебе открытку — что для меня, согласись, случай экстраординарный…»

Писал он по-английски, неразборчиво и очень мелко; ничего, Магда наденет очки и — сквозь паутинку нарочито корявого почерка — догадается, что это письмо предназначено вовсе не ей. А там уж тот, кому следует, разберет сигнал и выйдет на связь.

«…Очередной отпуск в пленительном Таиланде, особенно встречи с природой и людьми потрясли меня настолько, что сейчас я, навидавшись тайцев, пожалуй, не отличу казака от казаха — прости за каламбур, — особенно если ныне казах обитает — о наш перепутанный мир! — например, в Лондоне…»

И так далее, еще несколько фраз, вполне, на посторонний взгляд, бессмысленных или банальных, вроде упоминания о «прекрасных рынках Востока», где можно увидеть все, что душе угодно, «вплоть до настоящих персидских ковров, которым так фанатично предан твой супруг»…

Сейчас надо было уберечь Айю, не дать им нащупать ее безжалостными лапами. Скрыть ее, увести от нее их интерес, как лиса уводит преследователей от норы. И все это время — пока выбирал открытку, пока сочинял письмо, пока выводил неразборчивый текст — он напряженно думал, как это сделать.

Запечатывать послание в конверт не стал — вернее дойдет; кому интересны отпускные излияния очередного туриста на захватанной картонке. Надписал адрес и опустил открытку в почтовый ящик.

Все! Разматывайте клубок сами, катите его от Лондона… хоть до Тегерана, только ее не трогайте.

Что касается меня, — я чист перед конторой, перед памятью Иммануэля, перед чертом-дьяволом и, кстати, перед Филиппом, которому больше не придется переносить даты репетиций и сроки контрактов. Баста! Вот уж этой поездкой я сыт по горло.

Затем бездарно слонялся по залам аэропорта в ожидании своего рейса — отупевший, истощенный, пустотелый внутри, в тоске и омерзении к самому себе, безнадежно стараясь себя уверить, что по возвращении в Париж жизнь наладится, успокоится и распоется…

В самолете забылся рваным сном, пытаясь выпутаться из красной рубахи, пеленавшей его по рукам и ногам, как мумию.

И опять бежал по горящему лесу на горе Кармель — как много лет назад, когда их автобус, полный солдат-отпускников, был остановлен пожаром в районе Йокнеама: пылающая магма, дунам за дунамом, пожирала деревья, подбираясь все ближе туда, где Леон бился, запутавшись в красной рубахе Айи… Огненная лавина грянула с неба, и огонь льнущей конницей — шшшшшшшшшшшарх! — вылизал языками траву, взлетел на ближайшую сосну, выбил вверх острое копье, и вдруг вся сосна ахнула, коротко и мощно всхлипнула, взвыла и запылала. Один неуловимый миг — и от нее остался черный скелет, разбросавший руки по сторонам…