Русская канарейка. Голос

Его вежливо растолкали.

— Вы кричите, — кротко сообщила ему девушка слева — полная, с детскими пушистыми глазами, с благодатным профилем матроны. Складывая руки на груди, она — из-за трех подбородков — становилась похожа на резную деревянную сирену с носа какого-нибудь фрегата. Справа сидел молодой человек — невозмутимый, с узким орлиным лицом мстителя. Всю дорогу он играл в карты на своем «айпаде» — с загадочной улыбкой и с такими сосредоточенными глазами, точно шифровку в Центр посылал.

2

Ее трясли, и довольно бесцеремонно. Это мелкая волна плещется о борта пенишета, сказала она себе, мы его не сдали и теперь навсегда будем плыть вдвоем, приставая к берегу на ночь…

Она разлепила веки, уставилась в чьи-то тревожно шевелящиеся губы. Форменный костюмчик… фирменная косыночка на шее… Стюардесса, миниатюрная миловидная тайка.

— Мисс? Вы меня слышите? Вам плохо, мисс?

— Нет… спасибо. Я о’кей. Просто… заснула.

Та с облегчением улыбается, хотя улыбка довольно кислая:

— Мы пытаемся разбудить вас уже десять минут. Вы не реагируете. Мы решили, это обморок.

Я в самолете. Куда-то лечу? Да, в Бангкок, из Краби… от Леона. Что-то случилось с ним в аэропорту, что-то произошло. Ужасные страдающие глаза… Губы, сведенные отчаянием.

Она вяло поднялась, споткнулась о свой рюкзак на полу, нагнулась, чуть не упав от крутнувшихся перед глазами кресел, выпрямилась и закинула рюкзак на плечо, пережидая приступ головокружения.

Надо же, как заснула: самолет пуст, и только две растерянные стюардессы квохчут над ней: похоже, она испортила им, бедняжкам, ланч.

Она тронулась по проходу, вяло извиняясь, роняя «сорри» и «тэнкс» куда-то под ноги. Этого еще не хватало — рухнуть тут в отключке.

Сейчас один путь: добраться до «халабуды» Луизы и Юрчи и там залечь, как обычно, дня на три. Был там за индийской ширмой закуток с убитым матрасиком — в их вонючем сквоте, пропахшем старыми пивными банками, забытым мусором в кухонном ведре, противомоскитной жидкостью и ароматическими свечками, которые так любит возжигать Луиза.

Видимо, время пришло. Плати опять за свое быть как все. Не забудь только отцу эсэмэску отправить: «Я в порядке здорова целую». А там — спускайся, узник, в гулкое подземелье бездонного сна.

Она дотащилась до остановки, где уже стоял готовый к отправлению автобус в центр города, как часто случалось в ее жизни — с единственным свободным местом и, конечно, в самом конце салона. Она пробралась, забилась в угол. Сейчас важно вообще не закрывать глаза, ни на минутку. Потерпи, потерпи… Доехать до конечной, пересесть на рейсовый кораблик… А там уж рукой подать. Можно даже долларов не менять: напоследок Леон выгреб из своих карманов все баты, оставив себе только мелочь…

Леон. О нем больно думать. Что-то с ним стряслось — еще раньше, давно, очень давно. Кто-то его изранил, обидел, наказал, предал… Женщина? Нет, не только. Но женщина — корень, глубокий корень. Ухватись и вытащи, упрись покрепче. Нет сил… Не закрывать глаза!!! Да — женщина; потому что все его тело — недоверие и нерв. Легкое, сильное, щедрое тело… Что с ним сделали? Кто его покалечил?

Все равно ни до чего не додуматься — сейчас, на исходе дыхания, с трудом карабкаясь к тонкой щели света…

«Халабуда» Луизы и Юрчи — огромный тайский дом, типичный в этих краях «баан тай»: все открыто и закрывается лишь деревянными ставнями, второй этаж сдается несметной семье китайцев-нелегалов. Время от времени кто-то из них попадает в тюрьму за нарушение паспортного режима или потому, что их ловят с фальшивыми корейскими паспортами, которые они покупают за бешеные деньги в надежде перебраться в Америку. Две-три их женщины говорят по-русски, потому что лет пять прожили в Иркутске, торгуя пуховиками на тамошних рынках. Навострились: «больсая», «малькая», «деньги хоросы, малькие»…

Дом стоит на канале, довольно вонючем; стаи прожорливых комаров, стойких и к химии, и к ароматическим свечам, составляют некую ядовитую компоненту липкого, тягуче-влажного воздуха. Что касается нижнего этажа, там с людьми братаются крысы, ящерки, пауки и полчища тараканов. Ко всему этому быстро привыкаешь: ничего не поделать, климат. Всем надо жить. Тараканы здесь даже по улицам бегают, разве что в автобусах билета не берут.

С Луизой, полуузбечкой, полуукраинкой из Ташкента, Айя познакомилась года два назад. Луиза позировала ей для целой серии «ню», заказанной одним богатым тайским коллекционером. Фантастического благородства тело, снимать можно любое движение наугад: ни капли нарочитости, ни грамма вульгарности — целомудренность в каждом жесте, цвет кожи — чистый перламутр. Идеальная модель для какой-нибудь «Весны» или «Юности»…

Луиза прошла долгий путь от «белой проститутки» (работала не на улице, а при дискотеках и знала английский язык — типичная «фаранг пудиль», «белая женщина») до «мамы-санки». «Мама-сан» — так называют здесь сутенерш.

Взлет в ее карьере начался, когда она встретила Юрчу. В то время он крутил баранку такси и развозил девочек по клиентам. Таксисты в Бангкоке — первые люди в блядушном бизнесе. Знают, где снять комнату на час, где, и как, и почем связать товар с покупателем. Они сговорились, сколотили своего рода концерн с извозом — и дело пошло.

Юрча — тот в свое время тоже проделал некий путь от «супервайзера» по работе с русскими на ювелирной фабрике, до… до того, чем он стал: беспробудным наркушей, выносящим из дома все, что зарабатывали «девочки» Луизы. Он уже отсидел в Лад Яо за торговлю наркотиками, таблетками (в простонародье «Яба» и «Яха»), привыкание к которым наступает мгновенно, и сейчас доживал на шее у Луизы.

Впрочем, был у него еще один вид заработка: он вырезал деревянных кукол в гробу. Деревянные человечки (сантиметров двадцать длиной) лежали в гробу со скрещенными на груди руками, с плоским оторопелым лицом. Некоторые туристы покупали эту дрянь, принимая ее за тайский народный промысел: что-то вроде духов тайского дома.

Разумеется, можно было не тащиться в их гнусное логово, а снять номер в каком-нибудь недорогом пансионе — ведь она сейчас при деньгах. Повесить на двери табличку «не беспокоить» и — отчалить… Но она слишком хорошо представляла себе, что будет, когда горничная на третий день подозрительной тишины забьет тревогу. А третий-то день — он самый тяжелый, когда обезвоженная, истощенная, часто обмочившаяся, она только начинает шевелиться, выплывая на поверхность жизни. И тогда ее уж точно сдадут в полицию, а там иди доказывай, кто ты и с какого бодуна беспробудно валяешься в номере…