Русская канарейка. Голос

Ну что ж, вот, значит, и познакомились…

А комната была прекрасная. Соразмерно-просторная, приветливая, и дубовая громада исповедальни не портила ее, а как бы освящала и делала необыкновенной, значительной. За окном пылало и плыло облако огненной скумпии, а в комнате ей отзывалась могучая пальма, выращенная когда-то из косточки. Где-то там, неподалеку, но недостижимо восходили, расстилались, длились ныне вырубленные апортовые сады, куда на лыжах Айя бегала встречать рассвет. Где-то там, на горизонте, но волнующе близко леденисто млели в утреннем солнце снежные пики гор, и совсем рядом бежал проспект, на котором из армейского грузовика ей в грудь прилетело большое яблоко… Вот, значит, где она выросла.

— Однажды в конце осени, — рассказывала она, — за год до бабушкиной смерти, по саду прошел трактор, повалил все яблони: опрокидывал их ударом в грудь. Но их не прикончили, не выкорчевали. И весной эти поваленные яблони зацвели. И лежали рядами, цветущие, как молодые убранные покойницы, — их потом так и вывозили оттуда, в цветах. Такое сладостное благоухание было разлито в воздухе — невероятное, в последний раз! И так покорно и прекрасно дрожали-колыхались бело-розовые ветви, полные цветов… Мы с папой стояли и смотрели им вслед, держась за руки. Вот это было страшно — эта похоронная процессия… Теперь на их месте — микрорайон Алмагуль, — добавила она. — В смысле, «Цветок яблони».

— Да. Но все-таки: при чем тут моя дочь? — спросил Илья Константинович точно как Айя: неожиданно и прямо.

И разом ушли легкость и артистизм, умение вывинтиться из любой щекотливой закрути. Ушли слова. Леон вдруг обнаружил, что ничего не способен сказать сейчас этому человеку, ее отцу, кроме правды.

— Дело в том… — проговорил он, с трудом выуживая слова из внезапно пересохшей гортани, — дело в том, что мы повстречались — там, на острове. Знаете, как судьба… А потом я ее потерял.

— Это бывает, — спокойно заметил Илья Константинович. — Она обычно сама всех с удовольствием теряет. Не хочу вас огорчать, но вот уж кто — не канарейка. Вот кто — птица свободная.

— Нет! — горячо возразил Леон. — Тут точно я виноват, я один. А ваш адрес — это вообще единственное, что от нее осталось. Ну, я и прилетел сюда, к вам, какой-то… оголтелый. И на один день всего: у меня самолет назад через пять часов. Просить прилетел: дайте мне, ради бога, ее телефон. Верните мне вашу милую дочь.

И тут произошло нечто, Леоном не предвиденное. Этот по всем признакам мягкий, сочувственный человек (Айя говорила: «Папа вообще никому не может отказать, он потом мучается») твердо и спокойно возразил:

— Она не милая. Айя — трудная, своевольная и резкая. И если не сочла нужным оставить вам номер своего телефона, значит, так тому и быть. Извините, я давным-давно не правлю поступков своей дочери.

Леон отставил чашку, поднялся из-за стола.

Я к вам из Парижа летел! Я вам… я же все объяснил… я вас умолял!!! — все это он вопил, не переставая, — само собой, молча, внутри. Вслух сказал:

— Должно быть, вы правы, Илья Константинович… Ну что ж. Благодарю за чай.

Подобрал свой рюкзак и пошел к дверям.

— Постойте, — окликнул Илья. Лицо у него было спокойным, доброжелательным, будто они погоду сейчас обсуждали. — У вас же еще времени навалом. Не хотите моих птенцов посмотреть? А потом я вам такси вызову.

Леон даже растерялся, усмехнулся мысленно: не предложит ли он мне еще — в шахматишки, после этакой затрещины? Все равно самолет, мол, не скоро.

— Вам неинтересно? — спросил Илья.

— Ну почему же… — выдавил Леон. И пожал плечами. — Отчего же…

Они спустились в подвал — замечательно оборудованную и освещенную лабораторию, царство клеток и клеточек, мешков и мешочков, каких-то коробок с кормами… Тут же в углу стоял офисный стол с компьютером, принтером и факсом. И кругом лампы, радиаторы, встроенная вентиляция — солидное хозяйство. Минут пятнадцать хозяин все это ему демонстрировал со сдержанной гордостью.

Бред какой-то! Да он не понимает или не хочет понять…

— В год развожу не более тридцати птенцов, знаете ли, — говорил Илья. — Каждый «студент» требует индивидуального подхода. Можно, конечно, иначе к этому отнестись. Мой знакомый канаровод во Франции — тот занимается цветными породами — разводит птиц сотнями! У него все это производство в отдельном доме, несколько тысяч птиц. И работников несколько, и уход-кормление конвейерно-поточные. Это не по мне…

Бред, бред, похмельный сон!.. Неужели так и уеду — ни намека, ни зацепки, как фрайер какой-нибудь?

— Да и вообще, с певчими породами все гораздо сложнее: довести до конкурсного уровня «маэстро» очень трудно, дай бог, если получится в год — одного. Два — это уже редкость, большая удача. Потому у меня самцовые клетки — видите, в закрытых шкафах. В этом необходимость сохранения песни-голоса… Шкаф — это чехол для инструмента. Чтобы не портился.

— Так что же кенарь — всю жизнь в шкафу, в темноте должен сидеть? — неприятно удивился Леон. Его даже передернуло: надо же, какая жестокость!

Илья Константинович неумолимым тоном ответил:

— Пока нужно поддерживать конкурсные, то есть учительские, кондиции — будет сидеть… Некоторые со временем зарабатывают «пенсию», — добавил он. — Мой выдающийся Желтухин Третий в конце жизни несколько лет жил свободно, на воле. Пел в свое удовольствие. Я, впрочем, занимаюсь выведением таких певцов, которые безо всякого притемнения могли бы петь. Но… традиции лучших песен требуют жесткого обучения.

А ведь верно: традиции лучших песен требуют жесткого обучения.

Вначале Леон еще пытался подавать голос, что-то спрашивать. В другое время и в другом месте, а главное, с другим объектом он непременно придумал бы что-то дельное. Да и ничего особенно придумывать не нужно, все просто: где тут у вас туалет, Илья Константинович? А там, наверху, возле кухни. Так я поднимусь на минутку…

И вот тебе, ради бога: разыскать хозяйский мобильник труда не составит — обычно он на виду. А там уж выудить ее эсэмэски… простейший финт.