Русская поэзия XIX века, том 1

₁₈₂₈

К СТАРОМУ ГУСАРУ

Эй да служба! эй да дядя! Распотешил, старина! На тебя, гусар мой, глядя, Сердце вспыхнуло до дна. Молодые ночи наши Разгорелись в ярких снах; Будто пиршеские чаши Снова сохнут на губах. Будто мы не устарели - Вьется локон вновь в кольцо; Будто дружеской артели Все ребята налицо. Про вино ли, про свой ус ли, Или прочие грехи Речь заводишь – словно гусли, Разыграются стихи. Так и скачут, так и льются, Крупно, звонко, горячо, Кровь кипит, ушки смеются, И задергало плечо. Подмывает, как волною. Душу грешника прости! Подпоясавшись, с тобою Гаркнуть, топнуть и пройти. Черт ли в тайнах идеала, В романтизме и луне– Как усатый запевала Запоет по старине. Буйно рвется стих твой пылкий, Словно пробка в потолок, Иль Моэта из бутылки Брызжет хладный кипяток! С одного хмельного духа Закружится голова, И мерещится старуха, Наша сверстница Москва. Не Москва, что ныне чинно В шапке, в теплых сапогах, И проводит дни невинно На воде и на водах,- Но Двенадцатого года Веселая голова, Как сбиралась непогода, А ей было трын-трава! Но Пятнадцатого года, В шумных кликах торжества, Свой пожар и блеск похода Запивавшая Москва! Весь тот мир, вся эта шайка Беззаботных молодцов Ожили, мой ворожайка! От твоих волшебных слов. Силой чар и зелий тайных Ты из старого кремня Высек несколько случайных Искр остывшего огня. Бью челом, спасибо, дядя! Спой еще когда-нибудь, Чтобы мне, тебе подладя, Стариной опять тряхнуть.

₁₈₃₂

ДОРОЖНАЯ ДУМА

Колокольчик, замотайся, Зазвени-ка, загуди! Пыль, волнуйся, подымайся! Что-то будет впереди! Не сидится мне на месте; Спертый воздух давит грудь: Как жених спешит к невесте, Я спешу куда-нибудь! Даль – невеста под фатою! Даль – таинственная даль! Сочетаешься с тобою - И в жене невесты жаль!

‹1833›

ЕЩЕ ТРОЙКА

Тройка мчится, тройка скачет, Вьется пыль из-под копыт, Колокольчик звонко плачет, И хохочет, и визжит. По дороге голосисто Раздается яркий звон, То вдали отбрякнет чисто, То застонет глухо он. Словно леший ведьме вторит И аукается с ней, Иль русалка тараторит В роще звучных камышей. Русской степи, ночи темной Поэтическая весть! Много в ней и думы томной, И раздолья много есть. Прянул месяц из-за тучи, Обогнул свое кольцо И посыпал блеск зыбучий Прямо путнику в лицо. Кто сей путник? и отколе, И далек ли путь ему? По неволе иль по воле Мчится он в ночную тьму? На веселье, иль кручину, К ближним ли под кров родной, Или в грустную чужбину Он спешит, голубчик мой? Сердце в нем ретиво рвется В путь обратный или вдаль? Встречи ль ждет он, не дождется, Иль покинутого жаль? Ждет ли перстень обручальный? Ждут ли путника пиры Или факел погребальный Над могилою сестры? Как узнать? уж он далеко! Месяц в облако нырнул, И в пустой дали глубоко Колокольчик уж заснул.

‹1834›

Я ПЕРЕЖИЛ

Я пережил и многое и многих, И многому изведал цену я; Теперь влачусь в одних пределах строгих Известного размера бытия.

Мой горизонт и сумрачен, и близок, И с каждым днем все ближе и темней. Усталых дум моих полет стал низок, И мир души безлюдней и бедней. Не заношусь вперед мечтою жадной, Надежды глас замолк,- и на пути, Протоптанном действительностью хладной, Уж новых мне следов не провести. Как ни тяжел мне был мой век суровый, Хоть житницы моей запас и мал, Но ждать ли мне безумно жатвы новой, Когда уж снег из зимних туч напал? По бороздам серпом пожатой пашни Найдешь еще, быть может, жизни след; Во мне найдешь, быть может, след вчерашний, Но ничего уж завтрашнего нет. Жизнь разочлась со мной; она не в силах Мне то отдать, что у меня взяла И что земля в глухих своих могилах Безжалостно навеки погребла.

‹1837›

ПАМЯТИ ЖИВОПИСЦА ОРЛОВСКОГО

Грустно видеть, Русь святая, Как в степенные года Наших предков удалая Изнемечилась езда. То ли дело встарь: телега, Тройка, ухарский ямщик; Ночью дуешь без ночлега, Днем же – высунув язык. Но зато как все кипело Беззаботным удальством! Жизнь – копейка! бей же смело, Да и ту поставь ребром! Но как весело, бывало, Раздавался под дугой Голосистый запевало, Колокольчик рассыпной; А когда на водку гривны Ямщику не пожалеть, То-то песни заунывны Он начнет, сердечный, петь! Север бледный, север плоский, Степь, родные облака - Все сливалось в отголоски, Где слышна была тоска; Но тоска – струя живая Из родного тайника, Полюбовная, святая, Молодецкая тоска. Сердце сердцу весть давало, И из тайной глубины Все былое выкликало И все слезы старины. Не увидишь, как проскачешь, И не чувствуешь скачков, Ни как сердцем сладко плачешь, Ни как горько для боков. А проехать ли случится По селенью в красный день? Наш ямщик приободрится, Шляпу вздернет набекрень. Как он гаркнет, как присвистнет Горячо по всем по трем,- Вороных он словно вспрыснет Вдохновительным кнутом. Тут знакомая светлица С расписным своим окном; Тут его душа-девица С подаренным перстеньком. Поравнявшись, он немножко Вожжи в руки приберет, И растворится окошко,- Словно солнышко взойдет. И покажется касатка, Белоликая краса. Что за очи! за повадка! Что за русая коса! И поклонами учтиво Разменялися они, И сердца в них молчаливо Отозвалися сродни. А теперь, где эти тройки? Где их ухарский побег? Где ты, колокольчик бойкий, Ты, поэзия телег? Где ямщик наш, на попойку Вставший с темного утра И загнать готовый тройку Из полтины серебра? Русский ям молчит и чахнет, От былого он отвык; Русским духом уж не пахнет, И ямщик уж не ямщик. Дух заморский и в деревне! И ямщик, забыв кабак, Распивает чай в харчевне Или курит в ней табак. Песню спеть он не сумеет, Нет зазнобы ретивой, И на шляпе не алеет Лента девицы милой. По дороге, в чистом поле Колокольчик наш заглох, И, невиданный дотоле, Молча тащится, трёх-трёх, Словно чопорный германец При ботфортах и косе, Неуклюжий дилижанец По немецкому шоссе. Грустно видеть, воля ваша, Как, у прозы под замком, Поэтическая чаша Высыхает с каждым днем; Как все то, что веселило Иль ласкало нашу грусть, Что сыздетства затвердило Наше сердце наизусть, Все поверья, все раздолье Молодецкой старины – Подъедает своеволье Душегубки-новизны. Нарядились мы в личины, Сглазил нас недобрый глаз, И Орловского картины - Буква мертвая для нас. Но спасибо, наш кудесник, Живописец и поэт, Малодушным внукам вестник Богатырских оных лет! Русь былую, удалую Ты потомству передашь: Ты схватил ее живую Под народный карандаш. Захлебнувшись прозой пресной, Охмелеть ли захочу И с мечтой из давки тесной На простор ли полечу,- Я вопьюсь в твои картинки Жаждой чувств и жаждой глаз, И творю в душе поминки По тебе, да и по нас!

‹Между 1832 и 1838 гг .›

САМОВАР

Отечества и дым нам сладок и приятен.

Державин

Семейству П. Я. Убри

Приятно находить, попавшись на чужбину, Родных обычаев знакомую картину, Домашнюю хлеб-соль, гостеприимный кров И сень, святую сень отеческих богов,- Душе, затертой льдом, в холодном море света, Где на родной вопрос родного нет ответа, Где жизнь обрядных слов один пустой обмен, Где ты везде чужой, у всех – monsieur NN. У тихой пристани приятно отогреться, И в лица ближние доверчиво всмотреться, И в речи вслушаться, в которых что-то есть Знакомое душе и дней прошедших весть. Дни странника листам разрозненным подобны, Их разрывает дух насмешливый и злобный; Нет связи: с каждым днем всё сызнова живи, А жизнь и хороша преданьями любви, Сродством поверий, чувств, созвучьем впечатлений И милой давностью привычных отношений. В нас ум – космополит, но сердце – домосед: Прокладывать всегда он любит новый след, И радости свои все в будущем имеет; Но сердце старыми мечтами молодеет, Но сердце старыми привычками живет И радостней в тени прошедшего цветет! О, будь благословен, кров светлый и приютный, Под коим как родной был принят гость минутный! Где беззаботно мог он сердце развернуть И сиротство его на время обмануть! Где любовался он с сознаньем и участьем Семейства милого согласием и счастьем И видел, как цветут в безоблачной тиши Младые радости родительской души; Оттенки нежные и севера и юга, Различьем прелестей и сходством друг на друга Они любовь семьи и дому красота. Одна – таинственна, как тихая мечта Иль ангел, облаком себя полузакрывший, Когда, ко праху взор и крылья опустивши, На рубеже земли и неба он стоит И, бедствиям земным сочувствуя, грустит. И много прелести в задумчивости нежной, В сей ясности, средь бурь житейских безмятежной, И в чистой кротости, которыми она, Как тихим заревом, тепло озарена! Другая – радостно в грядущее вступая И знающая жизнь по первым утрам мая, На празднике весны в сиянье молодом Свежеет розою и вьется мотыльком. А третья – младший цвет на отрасли семейной, Пока еще в тени и прелестью келейной Растет и, на сестер догадливо смотря, Ждет, скоро ль светлым днем взойдет ее заря? У вас по-русски здесь – тепло и хлебосольно, И чувству и уму просторно и привольно; Не дует холодом ни в душу, ни в плеча, И сердце горячо, и печка горяча. Хоть вы причислены к Германскому Союзу, Германской чинности вы сбросили обузу. За стол ?е по чинам садитесь, и притом И лишний, гость у вас не лишний за столом. Свобода – вот закон домашнего устава: Охота есть – болтай! и краснобаю слава! На ум ли лень найдет – немым себе сиди И за словом в карман насильно не ходи! Вот день кончается в весельях и заботах; Пробил девятый час на франкфуртских воротах; Немецкой публики восторг весь истощив, Пропела Лёве ей последний свой мотив; Уж пламенный Дюран оставил поле брани, Где, рыцарь классиков, сражался он с Гернани; И, пиво осушив и выкурив табак, Уж Франкфурт, притаясь, надел ночной колпак. Но нас еще влечет какой-то силой тайной В знакомый тот приют, где с лаской обычайной Вокруг стола нас ждет любезная семья. Я этот час люблю,- едва ль не лучший дня, Час поэтический средь прозы черствых суток, Сердечной жизни час, веселый промежуток Между трудом дневным и ночи мертвым сном. Все счеты сведены,- в придачу мы живем; Забот житейских нет, как будто не бывало: Сегодня с плеч слегло, а завтра не настало. Час дружеских бесед у чайного стола! Хозяйке молодой и честь и похвала! По-православному, не на манер немецкий, Не жидкий, как вода или напиток детский, Но Русью веющий, но сочный, но густой, Душистый льется чай янтарною струей. Прекрасно!… Но один встречаю недостаток. Нет, быта русского неполон отпечаток. Где ж самовар родной, семейный наш очаг, Семейный наш алтарь, ковчег домашних благ? В нем льются и кипят всех наших дней преданья, В нем русской старины живут воспоминанья; Он уцелел один в обломках прежних лет, И к внукам перешел неугасимый дед. Он русский рококо, нестройный, неуклюжий, Но внутренно хорош, хоть некрасив снаружи; Он лучше держит жар, и под его шумок Кипит и разговор, как прыткий кипяток. Как много тайных глав романов ежедневных, Животрепещущих романов, задушевных, Которых в книгах нет – как сладко ни пиши! Как много чистых снов девической души, И нежных ссор любви, и примирений нежных, И тихих радостей и сладостно мятежных - При пламени его украдкою зажглось И с облаком паров незримо разнеслось! Где только водятся домашние пенаты, От золотых палат и до смиренной хаты, Где медный самовар, наследство сироты, Вдовы последний грош и роскошь нищеты,- Повсюду на Руси святой и православной Семейных сборов он всегда участник главный. Нельзя родиться в свет, ни в брак вступить нельзя, Ни «здравствуй!», ни «прощай!» не вымолвят друзья, Чтоб, всех житейских дел конец или начало, Кипучий самовар, домашний запевало, Не подал голоса и не созвал семьи. Поэт сказал – и стих его для нас понятен: «Отечества и дым нам сладок и приятен!» Не самоваром ли – сомненья в этом нет – Был вдохновлен тогда великий наш поэт? и тень Державина, здесь сетуя со мною, К вам обращается с упреком и мольбою И просит, в честь ему и православью в честь, Конфорку бросить прочь и – самовар завесть.

₁₈₃₈

ЛЮБИТЬ. МОЛИТЬСЯ. ПЕТЬ

Любить. Молиться. Петь. Святое назначенье Души, тоскующей в изгнании своем, Святого таинства земное выраженье, Предчувствие и скорбь о чем-то неземном, Преданье темное о том, что было ясным, И упование того, что будет вновь; Души, настроенной к созвучию с прекрасным. Три вечные струны: молитва, песнь, любовь! Счастлив, кому дано познать отраду вашу, Кто чашу радости и горькой скорби чашу Благословлял всегда с любовью и мольбой И песни внутренней был арфою живой!

‹1839›

ПЕТЕРБУРГСКАЯ НОЧЬ

Дышит счастьем, Сладострастьем Упоительная ночь! Ночь немая, Голубая, Неба северного дочь! После зноя тихо дремлет Прохлажденная земля; Не такая ль ночь объемлет Елисейские поля! Тени легкие, мелькая, В светлом сумраке скользят, Ночи робко доверяя То, что дню не говорят. Дышит счастьем, Сладострастьем Упоительная ночь! Ночь немая, Голубая, Неба северного дочь! Блещут свежестью сапфирной Небо, воздух и Нева, И, купаясь в влаге мирной, Зеленеют острова. Весел мерные удары Раздаются на реке И созвучьями гитары Замирают вдалеке. Дышит счастьем, Сладострастьем Упоительная ночь! Ночь немая, Голубая, Неба северного дочь! Как над ложем новобрачной Притаившиеся сны, Так в ночи полупрозрачной Гаснут звезды с вышины! Созерцанья и покоя Благодатные часы! Мирной ночи с днем без зноя Чудом слитые красы! Дышит счастьем, Сладострастьем Упоительная ночь! Ночь немая, Голубая, Неба северного дочь! Чистой неги, сладкой муки Грудь таинственно полна. Чу! волшебной песни звуки Вылетают из окна. Пой, красавица певица! Пой, залетный соловей, Сладкозвучная царица Поэтических ночей! Дышит счастьем, Сладострастьем Упоительная ночь! Ночь немая, Голубая, Неба северного дочь!

‹1840›

БАХЧИСАРАЙ

Ночью при иллюминации

Из тысячи И одной ночи На часть одна пришлась и мне, И наяву прозрели очи, Что столько видится во сне, Здесь ярко блещет баснословный И поэтический восток; Свой рай прекрасный, хоть греховный, Себе устроил здесь пророк. Сады, сквозь сумрак, разноцветно Пестреют в лентах огневых, И прихотливо и приветно Облита блеском зелень их. Красуясь стройностию чудной, И тополь здесь, и кипарис, И крупной кистью изумрудной Роскошно виноград повис. Обвитый огненной чалмою, Встает стрельчатый минарет, И слышится ночною тьмою С него молитвенный привет. И негой, полной упоенья, Ночного воздуха струи Нам навевают обольщенья, Мечты и марева свои. Вот одалиски легким роем Воздушно по саду скользят: Глаза их пышут страстным зноем И в душу вкрадчиво глядят. Чуть слышится их тайный шепот В кустах благоуханных роз; Фонтаны льют свой свежий ропот И зыбкий жемчуг звонких слез. Здесь, как из недр волшебной сказки, Мгновенно выдаются вновь Давно отжившей жизни краски, Власть, роскошь, слава и любовь, Волшебства мир разнообразный. Снов фантастических игра, И утонченные соблазны, И пышность ханского двора. Здесь многих таинств, многих былей Во мраке летопись слышна, Здесь диким прихотям и силе Служили молча племена; Здесь, в царстве неги, бушевало Немало смут, домашних гроз; Здесь счастье блага расточало, Но много пролито и слез. Вот стены темного гарема! От страстных дум не отрешась, Еще здесь носится Зарема, Загробной ревностью томясь. Она еще простить не может Младой сопернице своей, И тень ее еще тревожит Живая скорбь минувших дней. Невольной роковою страстью Несется тень ее к местам, Где жадно предавалась счастью И сердца ненадежным снам. Где так любила, так страдала, Где на любовь ее в ответ Любви измена и опала Ее скосили в цвете лет. Во дни счастливых вдохновений Тревожно посетил дворец Страстей сердечных и волнений Сам и страдалец и певец. Он слушал с трепетным вниманьем Рыданьем прерванный не раз И дышащий еще страданьем Печальной повести рассказ. Он понял раздраженной тени Любовь, познавшую обман, Ее и жалобы, и пени, И боль неисцелимых ран. Пред ним Зарема и Мария – Сковала их судьбы рука - Грозы две жертвы роковые. Два опаленные цветка. Он плакал над Марией бедной: И образ узницы младой, Тоской измученный и бледный, Но светлый чистой красотой. И непорочность и стыдливость На девственном ее челе И безутешная тоскливость По милой и родной земле. Ее молитва пред иконой, Чтобы от гибели и зла Небес царица обороной И огражденьем ей была,- Все понял он! Ему не ново И вчуже сознавать печаль И пояснять нам слово в слово Сердечной повести скрижаль. Марии девственные слезы, Как чистый жемчуг, он собрал, И свежий кипарис и розы В венок посмертный он связал. Но вместе и Заремы гневной Любил он ревность, страстный пыл. И отголосок задушевный В себе их воплям находил. И в нем борьба страстей кипела, Душа и в нем от юных лет Страдала, плакала и пела, И под грозой созрел поэт. Он передал нам вещим словом Все впечатления свои, Все, что прозрел он за покровом, Который скрыл былые дни. Тень и его здесь грустно бродит, И он, наш Данте молодой, И нас по царству теней водит, Даруя образ им живой. Под плеск фонтана сладкозвучный Здесь плачется его напев, И он – сопутник неразлучный Младых бахчисарайских дев.

‹1867›

* * *

Все сверстники мои давно уж на покое, И младшие давно сошли уж на покой; Зачем же я один несу ярмо земное, Забытый каторжник на каторге земной? Не я ли искупил ценой страданий многих Все, чем пред промыслом я быть виновным мог? Иль только для меня своих законов строгих Не властен отменить злопамятливый бог?

₁₈₇₂

* * *

Куда девались вы с своим закатом ясным, Дни бодрой старости моей! При вас ни жалобой, ни ропотом напрасным Я не оплакивал утраты юных дней. Нет, бремя поздних лет на мне не тяготело, Еще я полной жизнью жил; Ни ум не увядал, ни сердце не старело, Еще любил я все, что прежде я любил. Не чужды были мне налеты вдохновенья, Труд мысли, светлые мечты, И впечатлительность, и жертвоприношенья Души, познавшей власть и прелесть красоты. Как ветр порывистый ломает дуб маститый, Так и меня сломил недуг. Все радости земли внезапной тьмой покрыты Во мне, и все кругом опустошилось вдруг. С днем каждым жизни путь темней и безнадежней, Порвались струны бытия: Страдающая тень, обломок жизни прежней, Себя, живой мертвец, переживаю я. Из жизни уцелеть могли одни мученья, Их острый яд к груди прирос. И спрашиваю я: где ж благость провиденья? И нет ответа мне на скорбный мой вопрос.