Русская служба

Не случайно же первые месяцы моей жизни в Лондоне я подрабатывал театральными рецензиями для радио. А поскольку театр для англичан — это дневник нации, я заодно знакомился через театр с британской жизнью. Я попал в Лондон из Парижа, куда я приехал из Иерусалима по приглашению французского издательства. В Лондон же я прибыл по приглашению Би-би-си. (Еще в Москве я дал себе зарок не селиться ни в одной стране без приглашения.) Мою прозу стали переводить на европейские языки, я вообразил себя коммерчески успешным писателем и отклонил предложение остаться в штате Русской службы Би-би-си. Последующие годы я работал лишь по контракту как редактор и ведущий своего еженедельного радиообозрения под названием «Вест-Энд» — такой винегрет из музыки, репортажей, рецензий, интервью и дискуссий: я вещал для России про жизнь вне России — про жизнь искусства и искусство жизни в Лондоне.

Как раз в эти годы, в конце семидесятых, как будто в продолжение забастовочного движения и политического кризиса в британской жизни, на фоне суровой зимы и холодной войны, голливудский супермен Уоррен Битти стал снимать в Лондоне фильм Reds («Красные») об Октябрьской революции — по книге американского коммуниста Джона Рида «Десять дней, которые потрясли мир». В этой киноэпике детально воспроизводились и забастовки, и баррикады, расстрелы и массовые митинги, и революционная любовь. Для участия в массовках набежало пол-Лондона с «русскими» — как их представляли себе создатели фильма — лицами. Платили посуточно и вполне прилично по эмигрантским меркам. В революционном порыве искусство и жизнь мешались: перед съемками одного из эпизодов Уоррен Битти решил просветить статистов лекциями об истории забастовок в России. Участники массовок извлекли из этих лекций урок и, взяв пример с британских профсоюзов, стали требовать повышения ставок для статистов.

Это был еще один момент, когда границы между сценой и залом стираются. Эти съемки революционной эпики были еще одним сценическим сдвигом в прошлое из лондонского настоящего. Параллельно с выдуманным Лондоном, созданным в воображении моего героя голосами в радиоэфире, возникла фиктивная Россия, искусственно воспроизводящая под линзами кинокамер революционное прошлое его соотечественников. У моего героя нет настоящего — это отражение его служебного прошлого, исчезнувшего за железным занавесом. Мне нужно было подарить моему герою какое-нибудь значимое прошлое, ощущение истории здесь, сейчас. Я видел, как преображаются лица статистов, когда в очередном эпизоде массовки им давали древко знамени и ставили перед кинокамерами впереди всей толпы. Несомненно у кого-то из участников массовок были отцы или деды-революционеры.

Я решил, что подарю своему герою такое прошлое — революционное прошлое его отца. Я придумал для него загадочную фамилию — Наратор (от английского слова narrator, рассказчик). Оставалась присочинить, что в революционных событиях в России участвовал его отец, «красноармейский рабочий по имени Кирилл Наратор, с партийной кличкой Кириллица, однокашник и друг легендарного комбрига кавалерии Доватора» (для рифмы и аутентичности). В сценах массовки, в этой бутафорской загримированной революции, моему герою, лишенному и лондонского настоящего, и московского прошлого, временно возвращается память об отце, ощущение принадлежности к истории: «Ему дали в руки знамя и сказали: беги!» Вместе с ним в толпе бежал чуть ли весь состав Русской службы Би-би-си, включая меня.

Роман «Русская служба» воспринимался в свое время как пародийное описание ежедневной жизни эксцентричных работников Би-би-си. Это так, но лишь отчасти. Мой роман — пародия вообще на некую вымышленную эмигрантскую радиостанцию Иновещание с гротескными, но трогательными персонажами. Я подрабатывал во время путешествий и на других русскоязычных радиостанциях Европы и Америки, не раз встречался с их сотрудниками из бывших советских граждан разных поколений. Многие персонажи моей повести действительно легко узнаются теми, кто был знаком с Русской службой Би-би-си тех лет. В пародийной фигуре радиокомментатора Наума Герундия из романа трудно не угадать легендарного обозревателя Би-би-си Анатолия Максимовича Гольдберга, чьи монологи, зачитанные в микрофон под тиканье его секундомера, были блестящим образцом артикулированной речи. Гольдберг родился в Петербурге, вырос в Берлине, где изучал в университете Японию и Китай, и, переехав в Великобританию, вещал в эфире Би-би-си не только на русском и на английском, но и на немецком, а порой и на языке «мандарин». Мне, однако, еще в Москве казалось, что совершенно неважно, о чем Гольдберг говорил. Один абзац начинался со слов: «С одной стороны…», а следующий: «с другой стороны», а в промежутке могло быть что угодно. Эти Гольдбергские вариации, размеренные каденции его политически сбалансированных комментариев завораживали несмотря на глушилки. Ходили легенды, что к нему прислушиваются в политбюро.

Я в свое время тоже просиживал в Москве у коротковолнового радиоприемника (та же катушка с проволокой из моего детства, но в красивой пластиковой коробке с лампочками) и слушал, как и вся российская интеллигенция, передачи Би-би-си. Глушилки работали не всегда и не везде эффективно. Как всякий слушатель, я, вроде моего героя Наратора, пытался представить себе лица, чьим голосам мы внимали. И ему, моему герою, я приписал мое удивление, если не шок, когда я лицом к лицу столкнулся с сотрудниками русскоязычных радиослужб, и, в частности, Би-би-си. У меня в радиожурнале одно время была регулярная рубрика «Встреча с оригиналом». Насколько образ, связанный с британской жизнью — картина, здание, человек, — возникающий в воображении слушателя, соответствует реальности, при встрече с этим объектом в жизни? В ту эпоху, когда лица радиовещательной корпорации Би-би-си не публиковались, я спрашивал своих заядлых слушателей, как они представляют себе внешность Анатолия Максимовича Годьдберга? Я имею в виду: как его представляли себе те, кто его всегда слышал, но никогда не видел? Одни говорили, что у него военный ежик и он курит трубку, другие — что у него набриолиненный пробор, третьи — что он носит бакенбарды и всегда с тросточкой. Короче, каждый видел в нем выдуманный именно им образ. Голос радиодиктора очень часто не соответствует его внешности.

Но Анатолий Максимович Гольдберг был исключением: он выглядел так, как и полагается выглядеть сотруднику Би-би-си с его статусом человека из академических кругов — лысеющий ото лба, чисто выбрит, твид, серая фланель, черные туфли дорогой кожи. Он был всегда безупречно вежлив, но без надменности: было известно, что он финансово помогает сотрудникам из эмигрантов, кто оказался в бедственном положении. Но на роль революционера в фильме «Красные» Анатолий Максимович явно не годился, хотя и был социалистом европейского толка, умеренных политических взглядов. Отчасти поэтому его как обозревателя Русской службы Би-би-си часто обвиняли в левизне, чуть ли не толерантном отношении к советским концлагерям. И обвинителями, в первую очередь, были выходцы из России.

Мне трудно сказать, за какими «русскими лицами» для массовок охотились помрежи фильма. Среди этих «перемещенных лиц» разных волн эмиграции были и не самые приятные, и не самые умные на свете люди, среди них были интриганы и грубияны. Но большинство из них выглядели как вполне дружелюбные чужаки и эксцентрики, не слишком вписавшиеся в британскую жизнь. Какие бы нелепые взгляды они ни исповедовали, какие бы неприглядные поступки в своей личной жизни ни совершали, в них было одно уникальное общее свойство: оставив за спиной годы советского тюремного режима, они отстаивали свое право на личную свободу и независимость. Порой, к сожалению, в ущерб своему соседу по бравому новому миру. Как я понимаю, именно ради этого ощущения — этой индивидуальной свободы — они и расстались в свое время, каждый по-своему, с комфортом нажитого прошлого — для кого-то в материальном, для кого-то в духовном смысле. Так или иначе, все они были убежденными контрреволюционерами. Но роли революционных рабочих и матросов в массовках играть не отказывались.

Кого только не было среди русскоязычных сотрудников радио. Когда-то это были в основном белоэмигранты. Эмигрантов моей — третьей — волны можно было бы назвать красными, потому что мы уехали из «красной» Страны Советов. Наша речь пестрела советизмами. Считалось, что мы больше подходим для съемок фильма «Красные». Мы застали и перебежчиков времен Второй мировой войны. Коридоры Би-би-си были кунсткамерой человеческих курьезов. Одна из машинисток (компьютеров, представьте, тогда еще не было, и тексты новостей отпечатывались под диктовку) утверждала, что работала в военной разведке и сбежала в Берлине, поселившись в доме, который одной стороной выходил в советскую зону, а другой — на Запад. Она жила в страхе перед отрядами Смерша до конца дней. Другая машинистка громко выражала сочувствие во время диктовки, услышав отчет о фатальной судьбе любого политического деятеля. «Бедный он, бедный!» причитала она при упоминании смерти Сталина, Сократа, Элвиса Пресли или Гитлера. Она долго прожила, потому что в перерывах между диктовкой всегда стояла на голове — в буквальном смысле, во время ее упражнений йогой.

Один из сотрудников Русской службы Би-би-си был выпускником Суворовского училища и победителем военно-спортивных состязаний в юности. При всем своем армейском опыте, он, за десятилетия жизни в Лондоне, так и не распознал главного секрета обращения англичан с огнестрельным оружием, который пытался донести до сведения государя Левша, вернувшись в Россию из Англии: «Англичане ружья кирпичом не чистят». Наш суворовец был одержим чистотой иного оружия: русского языка. Его главной заботой была безупречность и правильность русской речи работников Би-би-си. Он не появлялся в студии без словаря ударений, затевал споры о том, как правильней — феномен или феномен? Он расставлял штрихами ударения, согласно словарю, во всех радиоскриптах (заранее отпечатанных текстах передач), которые попадались ему под руку: ведь без этих ударений диктор может спутать замок и замок! Даже те, кто с ним соглашался, избегали работать с ним в одну смену и старались избавиться как можно быстрей от его присутствия в студии.

Наверное, его и следует считать прототипом моей радиоверсии гоголевского Башмачкина в романе. Мой герой-умелец, оказавшись в Лондоне, выстригает бритвой и заклеивает орфографические ошибки в текстах радиопередач точно так же, как он привык это делать, подготавливая в Москве тексты докладов министерскому начальству. В свои двадцать с лишним лет в Москве, я год провел на службе в загадочном научном институте под названием «Кибернетика сельского хозяйства» в высотке у Красных Ворот. Там я и ознакомился с техникой подготовки красиво оформленных псевдонаучных отчетов. Мой главный герой надоедает всем сотрудникам Иновещания, разоблачая у своих коллег орфографические ошибки. Но орфографических ошибок в эфире — в звуке — не бывает. Скрипты зачитываются, а не публикуются в эфире. Эфир не нуждается в корректорах. Впрочем, и это не совсем верно.