Русская жизнь. Потребление (январь 2008)

Мы встретились у магазина «Свет». Я как-то сразу почувствовал, что этот раз будет особым - хоть здесь и не было ничего, что я себе тщательно напридумывал. Ожидался хозяин-мужчина. Лепнина цела и увесиста. Лестница не разбита, лифт работает. Этаж не последний, четвертый. Про юбки и каблуки я и вовсе молчу - вместо них были джинсы с наклеенными дракончиками и ярко-синие сапоги. Теперь они мне даже нравились.

Я уверенно позвонил, двери сразу открылись. За ними ждал я. Это была не ошибка: там стоял некто буквально такой же - очки, бакенбарды, рост, взгляд мутноватый. Все совпадало, разве что он был постарше - этак на поколение. Минуту мы рассматривали друг друга (Снежана вежливо обреталась у меня за спиной), затем он безмолвно отодвинулся и пропустил меня внутрь. Шатаясь, я направился в глубину квартиры, на пути позабыв, зачем шел. Его взгляд - нет, мой собственный взгляд!
– не давал мне вздохнуть рыбной костью. Наконец, все мы собрались в одной комнате. Снова молчание. Вместо приветствия я начал разглядывать книжные полки. Кришнамурти и Радхакришнан. Ницше. Йога. Белый, «Московский чудак» и «Москва под ударом» (я даже не удивился). Гурджиев и Штайнер. Штайнер, Штайнер, еще один Штайнер. «Действие Ангелов в астральном теле человека» (а вот и Бафомет). «Оккультная физиология» (Бафомет, Бафомет!). «Сопереживание годового кругооборота в четырех космических имагинациях». Имагинации. Боже, я дома.

Тут я вздрогнул. Снежана вежливо откашлялась и начала.
– Я вижу, здесь жили люди культурные, квартирка как раз для такого жильца, - шутливо подвела она к делу. Ни он, ни я даже не улыбнулись.
– Если вы не против, давайте пройдемся, осмотримся, а там, может и договорчик заклю…, - тут она осеклась, потому что квартирный хозяин исполнил замысловатые пассы двумя руками, а затем подал мне правую.

–  Дима.

Голос был хрипловатый, и все-таки чем-то похожий.

–  Митя, - растерянно отвечал я, уже почти так же хрипло.

Он деловито кивнул мне, а затем неожиданно энергично приобнял мою добрую сваху и потащил ее к двери. Она, кажется, сопротивлялась, но безрезультатно. Куда там дракончикам против востоковедов.

–  Заключим… непременно… заключим… вот прямо… и завтра же…, - слова выходили из него по одному, словно бы он выталкивал их из себя каким-то тупым предметом. Синие сапоги побарахтались в прихожей и сгинули.

Когда окончательно стемнело, мы выпили уже больше литра. В комнате было тихо, как в яме.

–  Мы живем в глубочайшем небытии, - еле шевеля губами, сообщил мне тот, с кем мне назавтра предстояло заключать договор.

–  А я почти женился. Мы должны были снять квартиру. Она бы мне свитер связала. Но я не женился. Потому что мне все время страшно, - кое-как рассказал ему я.

–  Смерти боишься, - торжественно изрек Дима.
– Правильно. Жениться - все равно что помереть, никакой разницы. Вот Андрей Белый, после того, как антропософии у Штайнера поучился, так и говорил невесте. Уйди, говорил, тетка антропософская! Уйди! А ведь он как стремился жениться. Но понимал - нельзя. Уж лучше жить в страхе.

Мы еще помолчали.

–  А ты знаешь, как плясал Андрей Белый?
– вдруг спросил он меня.

Я не знал.

–  Ну так я тебе покажу, - уверенно заявил Дима и начал уже далеко не так уверенно подыматься.

Поднявшись, он постоял, а затем резко метнулся куда-то в сторону, сбив шаткое кресло, и только что не врезавшись в стену. Но его это не остановило. Сохранив равновесие, он тотчас полетел в обратную сторону, размахивая руками. Стремительно поворачиваясь вокруг себя, он почти успешно обогнул стол, разбив всего одну чашку, и упал только возле дивана, но тут же вскочил опять. Пробормотав что-то невнятное, он снова поехал в сторону стола, сметая по пути стулья. Пока его бросало по комнате, я допил рюмку и встал. Внезапно, как это и должно было случиться после полулитра, мою голову словно бы залепила вата. В один момент мне стало безразлично, сниму ли я эту квартиру или останусь на старой, женюсь и буду востоковедом в черном свитере - или так и останусь напуганным и безутешным. Впервые в жизни я встал и подумал, что, пожалуй, мне пора танцевать. В этот момент на меня налетел Дима, разом сбив меня с ног - и я упал прямо на скатерть, выставив руки вперед и отталкивая бутылки. Андрей Белый, один Андрей Белый остался в моей помутившейся голове.

Утром, еле-еле удерживаясь на ветру, я шел в никуда по моему любимому Лялиному переулку. Миновав небольшую площадь, я услышал пищание, почти комариное. Это в кармане подал голос пейджер. Действительно, я позабыл о том, что ее дожидался, занялся чем-то другим - и вот она мне написала. Хочет мириться.

«Договорчик сегодня подпишем? Позвони мне. Снежана» - плясали буквы на темном экране. Нет, буквы все-таки не плясали. Это руки тряслись.

Что я мог ей ответить?

Аркадий Ипполитов Русский блеск

Святочный рассказ

Когда я смотрю на каток вокруг колонны Монферрана, на дощатый забор, покрытый веселыми картинками, на ангела, смотрящего вниз из-под креста, на радостные, красивые, легко скользящие пары, слышу чудные звуки музыки, из-за забора доносящиеся, трепет умиления пробегает по моему телу, и все мои члены распрямляются от гордости за мою страну, за постоянство вкусов моего народа, моего правительства. В мозгу возникает хрупкое, сияющее россыпями бриллиантов видение: прекрасный Ледяной дом, и русский дух, и Русью пахнет, и гуляет потешная свадьба слабоумного старичка Голицына с камчадалкой Бужениновой, колокольцы гремят, мужики и бабы, собою негнусные, лихо отплясывают, едут сани, запряженные оленями, козлами, собаками, свиньями и верблюдами, везут инородцев со всей России, и лай, хохот, пенье, свист и хлоп, людская молвь, и конский топ. Так весело на душе, так свободно, что во весь голос хочется возопить вслед за прекраснейшим пиитом Василием Тредиаковским:

Мир, обилие, счастье полно Всегда будет у нас довольно; Радуйтесь, человеки. Торжествуйте, вси российски народы: У нас идут златые годы. Восприимем с радости полные стаканы, Восплещем громко и руками, Заскачем весело ногами, Мы, верные гражданы. Да, да, заскачем, восплещем, восприимем! О Русь моя, жена моя!

Шикарная женщина была Анна Иоанновна. Зимняя она царица, каникулярная: и родилась зимой, и воцарилась, и Ледяным домом больше всего прославилась. Десять лет ее правления представляют, правда, своего рода дырку в русской истории: мало кому из историков она симпатична, и все рисуют ее как бабу страшную, жестокую и бездарную. Историки больше всего интересуются лишь началом ее правления - разбирательством с Верховным советом, да концом - жесткостью по отношению к заговору Волынского и делом о наследии престола. Об остальном говорят немного, все больше об обнищании страны и о засилье немцев. Кражи, взятки, злоупотребления, вялые войны, гниющий флот.

Да еще рассказы о роскоши ее двора, поражающей «своим великолепием даже привычный глаз придворных виндзорского и версальского дворов». «Жена английского резидента леди Рондо приходит в восторг от великолепия придворных праздников в Петербурге, переносивших ее своей волшебной обстановкой в страну фей и напоминавших шекспировский «Сон в летнюю ночь». Этими праздниками восхищался и избалованный маркиз двора Людовика XV, его посол в России, де ла Шетарди: «Балы, маскарады, куртажи, рауты, итальянская опера, парадные обеды, торжественные приемы послов, военные парады, свадьбы, фейерверки пестрым калейдоскопом сменяли один другой и поглощали золотой дождь червонцев, щедрой рукой падавший из казначейства».

Современник леди и маркиза, немец Манштейн, добавляет: «Часто при богатейшем кафтане парик был прегадко вычесан, или, если туалет был безукоризнен, то экипаж был из рук вон плох… Тот же вкус господствовал в убранстве и чистоте русских домов: с одной стороны-обилие золота и серебра, с другой - страшная нечистоплотность. Женские наряды соответствовали мужским: на один изящный туалет здесь встречаешь десять безобразных».

Где эта роскошь, куда все делось? Остались лишь намеки на обстановку, окружавшую царицу. Но отдельные предметы и памятники складываются в общую картину, в своеобразный миф, сплетающий в единое целое итальянскую оперу, впервые Анной в Петербурге заведенную, шутов и карликов, туалетный прибор из чистого золота, слонов из Персии, бесчисленные фейерверки, самый большой в Европе серебряный холодильник, растреллиевские дворцы, построенные для любовника, Ледяной дом и Царь-Колокол. В этом мифе, как в мутном старинном зеркале, проглядывают знакомые очертания чего-то милого, близкого, русского и сегодняшнего. С зимой и зеркалом связана и моя первая встреча с Анной Иоанновной.

Первым и самым сильным впечатлением от русской классической литературы для меня стал сон Татьяны, прочитанный где-то лет в восемь-девять. Ни об энциклопедии русской жизни, ни об интриге, связывающей между собой героев, я ничего не знал, поэма лежала совершенно отдельно от прочитанного фрагмента, но картина зимнего леса, с фигурой бредущей по снегу девушки в легком платье, ручей, мостик из легких досок, медведь, протягивающий лапу, чтобы помочь ей перебраться, все это приводило меня в бурный восторг. Да и сейчас приводит. Фантазия скакала как бешеная, и, когда дело доходило до перечисления, до ведьмы с козьей бородой, до карлы с хвостиком, а вот полужуравль и полукот, наступало просто физическое блаженство, достигающее апогея на словах: «Лай, хохот, пенье, свист и хлоп, // Людская молвь и конский топ!» Далее все шло по ниспадающей, интересное заканчивалось, и за строфу XXI, за пробуждение Татьяны, я тогда и не забирался.