Русские инородные сказки - 4

Я тискаю в кулаке лепешку и очень тихо говорю с ним, стараюсь, чтобы на одной ноте, как читают написанное, сонно и внятно, будто мне все равно.

Честно? Я не помню, что я ему говорил.

Точно не просил отпустить домой, не плакал, не рассказывал о себе.

Просто говорил.

То ли пять минут с хвостиком, то ли час с лишним.

Он отошел от лестницы, присел на корточки, уронил стекло и отвесил челюсть.

И тогда я соврал ему:

— Не бойтесь. Я еще раз. Обязательно. К вам приду.

И побежал вниз.

Я очень долго бежал.

И кричал.

Только ничего не было слышно.

Как в хоре, когда я впустую открывал рот.

Я сидел в скверике около детского сада. Посередине стояла широкая ваза-клумба. В ней ничего не росло, и земли не было. Была вода. Весь сентябрь-октябрь-ноябрь вода наливалась в нее с неба, остывала и чернела. Сейчас, в декабре вода тонко примерзла по верху. Это была не простая вода — а сталинская. Сталинская вода — это такая вода, которой вороны запивают волчьи ягоды, чтобы жить всегда. Я разломил ледяную корочку и выкинул из вазы куски.

Я насильно ел мою лепешку, которая стала грязной, и запивал ее сталинской водой, чтобы больше никогда не кричать.

Потом я встал и пошел домой.

И больше никогда не кричал.

А вернуться в выселенный дом нельзя, я пришел в тот двор вчера, постоять.

Стена затянута зеленой строительной сеткой и проем подъезда, кажется, замурован.

…Сорок дней и сорок ночей над Пресней будет поворачиваться великое хриплое облако.

Оно вслепую проглотит новогодние елки, голые пирамидальные тополя, хоккейный каток на центральном пруду, верблюжье одеяло и хоккейные клюшки на чужом балконе, скамьи на чугунных ногах, черные скворечники, стеклянный пост регулировщика — «стакан» на перекрестке, газетные киоски, кувыркачие тяжелые урны-колокола, полные литого льда, пельменную напротив зоопарка, все проглотит облако, ничего никому не оставит. Взамен над площадью Восстания взойдет для всех нас навсегда счастливое старое, старое, старое солнце.

Виктория Райхер

* * *

Рылся в карманах при маме с папой, выпали сигареты, да вы чего, это одного моего приятеля, честное слово.

Вынимал носовой платок, вытащил презерватив, ой, ты не думай, это не мой, это я у родителей спер, просто так, прикольно, скажи?

Хотел достать проездной, в руке оказалась помада, как не твоя, а чья же, ну вот, ушла, отдать бы теперь помаду, только вспомнить кому.

Пытался найти авторучку, извлек из внутреннего кармана две соски размера «мини» — синюю и голубую. Извините, мы тут родили позавчера.

Отсчитывал мелочь, горстью достал монетки, среди них — машинку, обгрызенный карандаш и шахматного короля. Обрадовался — вот он, оказывается, где, а мы искали.

Открыл портфель, оттуда высунулся журнал, картинки, девочки, объявления о знакомствах, это — ваше? Да что вы, конечно нет, с утра отобрал у сына, выбросить не успел.

Дарил цветы, наклонился руку поцеловать, зашуршало, что там у вас, почему таблетки? А, ерунда, не моё, отец попросил купить.

Нашарил очки на шнурке — сиделка зашила карманы, чтоб ничего не терял.

Истеричка Из цикла «Извращений не бывает»

— В вашем мире <…> много неудовлетворительного, дилетантского, такого, из-за чего я никак не мог одобрить работу в целом. Пока не встретил, не почувствовал, не оценил трагедию человеческой любви.

— Трагедию? — изумленно посмотрела на него Синтия. — Вы сказали «трагедию»?

— А чем она может быть еще?

Р. Хайнлайн, "Неприятная профессия Джонатана Хога"

Меня зовут Эмма. Мне тридцать семь лет. Я хочу вести этот дневник, потому что (зачеркнуто)

Меня зовут Эмма. Мне немного за тридцать. И та полнота страсти, которая оживляет меня, на данный момент, к сожалению (зачеркнуто)

Я, Эмма, начинаю этот дневник, ибо вся моя жизнь (зачеркнуто)

Я люблю Эстебана.

Вчера в булочной оттолкнули, не дали пройти. Проплакала целый вечер.

Были дома у Эстебана. У Эстебана — кот и кошка. Нормальные, не кастрированные, сексуальная жизнь на уровне. Кот при этом всё время орёт. Ходит кругами и орёт, прыгает по диванам и снова орёт. Я спросила у Эстебана, почему его кот всё время орёт, у него же есть кошка. Эстебан сказал, что кот разлакомился. Обычный кот получает кошку раз в сто лет и доволен. А этот живёт с кошкой под боком и слишком привык к празднику жизни. Но в празднике жизни с кошкой полно серых будней — а серые будни кота Эстебана заключаются в том, что кошка ему не даёт. Эстебан говорит о ней во множественном числе "не дают".

Скроил смешную гримасу и сказал со вздохом:

— Серые будни заключаются в том, что не дают.

Угу.

Почему все водители транспорта — такие бесчувственные люди? Стояла смотрела вчера, как разворачивается автобус. Водитель автобуса меня тоже видел, но чуть не задел своим автобусом, да еще и обругал. Ужасно обидно. Проплакала целый вечер.

Возможна ли дружба между мужчиной и женщиной? Я сказала, что нет, Эстебан сказал, что да. В пример привёл себя и Луизу. Проплакала целый вечер.

Серые будни заключаются в том, что не дают.

Звонил Эстебан, спросил, можно ли придти в гости? Я обрадовалась, но потом позвонила Стелла. Рассказала, что Луиза уехала из города на неделю. Теперь понятно, почему Эстебан захотел в гости. Сволочь.

Сидела дома и звонила Эстебану. Занято. Раз. Занято. Два. Занято. Двадцать два. Была уверена, что Эстебан разговаривает с Луизой — а с кем ему еще разговаривать два с половиной часа? Плакала. Звонила.

Через два с половиной часа поняла, что всё это время набираю неправильный номер: у Эстебана после единицы — «пять», а не «шесть». Вот коза, могла бы еще дольше звонить. И тут же тревожная мысль: а этим-то, незнакомым, которые оканчиваются не на «пять», а на «шесть» — им-то зачем два с половиной часа говорить с Луизой?

Сообразила, рассмеялась, состроила себе в зеркале рожу. Помогло. Набрала, наконец, правильный номер, не «шесть» после единицы, а «пять». Занято!!! Ошалела. Тупо посмотрела на телефон. Он ОПЯТЬ разговаривает с Луизой? Умираю.

Звонок. Алло. Эстебан.

Он не дома, он задержался на работе. А дома — его мама, одна. Он соскучился по мне. Поговорили хорошо. А на душе всё равно скребёт: маме-то Эстебана о чем два с половиной часа говорить с Луизой?

Я люблю в нём всё, до последней черточки. Люблю, как он шевелит мне волосы теплой рукой, люблю, как он смотрит на меня с улыбкой, люблю, как он выговаривает двойную букву «м» моего имени Эмма. Люблю, как он обнимает меня по-хозяйски, люблю, как он ласкает меня. Я знаю его наизусть. Знаю, о чем он думает, когда видит меня, знаю, что он чувствует, когда я глажу его рукой, знаю даже, как он целуется, не просыпаясь. Я знаю его целиком. Это странно — знать человека настолько полно, и всё равно до конца не знать, как он к тебе относится.