Русские Истории

Но город оставался пуст и в закоулках, и на площадях, и в скверах. У Ляльки истощались силы, она опускалась ниже и ниже к земле и, наконец, мягко легла на умытые прохладные камни мостовой. И здесь не повезло, и во сне ее оставили. Пусть раздавит первая машина, чтобы отсюда, минуя реальность, сразу раствориться в вечности! Лялька скребла ногтями гладкие, ровные булыжнички и смачивала их мелкие трещинки слезами. Когда они все заполнились, вокруг нее образовалась соленая лужа, потом прудик, и вот уже Лялькины слезы залили город и образовали целое озеро. Она будто не замечала того, что творит, лежала звездочкой на поверхности воды и смотрела мутными глазами в небо. А слезы не иссякали, озеро растекалось, поглощало все новые и новые куски земли с городами, деревнями, полями, лесами, горами, пока не достигло маленького, почти исчезнувшего пятачка земли с камышовыми прибрежными зарослями.

На песочном островке сидела девочка, погрузив босые ступни в воду, и задумчиво жевала крохотные лепешки, обсыпанные корицей. Она болтала ножками, что-то рисовала пальчиком на песке, мурлыкала. Лялька услышала и вздрогнула, учуяла камыш и корицу и остановила слезы, оторвала от воды голову и увидела на берегу себя, счастливую, довольную, с кучей важных детских забот, как поедание лепешек, постройка галечных домиков, написание посланий воде на песке. Малышка Лялька источала такую самодостаточность и спокойствие, что большой Ляльке стала смешна ее хандра.

Она все забыла и поплыла к девочке. Та взглянула на нее, как на рыбу или птицу, и продолжила уплетать лепешки и рисовать иероглифы.

– Лялечка, – тихо позвала ее большая Лялька.

– Ага, – согласилась девочка со своим именем.

– Что делать, если плачется?

– Плакать.

– А если тоскуется?

– Тоскуй.

– Не пожалеешь меня?

Девочка подняла раскосые, лучистые глаза, похожие на перламутровые пуговицы, и с пространной улыбкой стрельнула взглядом собеседницу.

– Мне хорошо, потому что у меня есть я. А ты, наверное, себя потеряла. У меня было мое маленькое озеро, а ты залила его своим большим, в котором и потерялась. И я могу в нем утонуть.

Большая Лялька придвинулась совсем близко и, чуть дыша, слушала девочку.

– Ты вся мокрая, щеки мокрые. Много плачешь?

Маленькая Лялька коснулась пальчиком ее щеки.

– Больше не плачь. Хочешь лепешку с корицей? Последняя осталась.

Она протянула левую ладошку с коричневым круглешком большой Ляльке. Та взглянула на свою левую, где покоилось его имя, наклонилась к руке девочки, пахнущей камышом и корицей, подхватила языком лепешку, а губами прильнула к теплой коже. В этом прикосновении она узнала ночной поцелуй. Ладошка маленькой Ляльки пахла всем миром, который еще любил и иногда целовал большую Ляльку.

***

СИГАРЕТА

Я просыпаюсь рано. В 6.40. Вместе с радио, запрограммированном мною именно на это время. Пять минут валяюсь, оттягиваясь, тяну носки, потом пятки, локти отвожу в стороны и сладко, поскрипывая, постанывая, вползаю телом в окружающее пространство. Сначала лежа, распинывая теплый, застоявшийся воздух дрожью своих клеток, потом выбрасываю в него длинные ноги и рывком овертикаливаюсь. На носочках бегу по старенькому, колючему ковру в ванную, обрызгиваю склеенные дремой глаза, освежаю рот и уже бодрее впрыгиваю в лилипутскую кухоньку.

Моя квартира еще спит, а пчелиный дом уже бушует. Хлопают двери лифта, больного, искалеченного благодарными пассажирами, который отчего-то их не наказывает, а все возит и возит, тяжело и сипло дыша.

Меня радует чужая будничная жизнь, суета, спешка, а утренняя тишина выходных утомляет. Я припадаю лбом к холодному стеклу, оно запотевает от моих испарений, я стараюсь легко дышать, чтобы не затуманивался привычный мир за окном, который всегда почти один и тот же, только на день постаревший вместе со мной. Из щелей окна проюркивает ветер под пушистую ткань моего халата, обнимает меня горячую, разомлевшую в разноцветье ночных фантазий, я вздрагиваю, ежусь, плотнее запахиваю полы, но не покидаю любимое место.

Я жду его. Он пройдет ровно в семь с юго-востока на северо-запад, оставив мой дом, как и десятки других, незамеченным, для него безликим и чужим. Я выхватываю его походку из сотен в сумраке декабрьского утра. Я не знаю его, но жду почему-то именно его. Сколько ему лет? Женат? Обременен детьми или осчастливлен их наличием? Не знаю. Ничего не знаю. Но жду, смотрю сквозь муть стекла, ворох падающих снежинок и печальный синюшный луч света от одинокого столба во дворе, корю свою близорукость, но все же тут же угадываю его сухой силуэт с приподнятыми плечами, спрятанными в карманы кистями рук, с чуть подпрыгивающей походкой. Только он из всех бегущих человечков тормозит под моим окном (конечно, не подозревая, что оно мое), вынимает из кармана сигарету, вкладывает ее в холодные губы, поджигает, затягивается, выпускает первую струю дыма и лишь затем ускоряет шаг, через минуту совсем исчезая для меня.

Я не вижу с высоты своей норки марку его пристрастия, не чувствую запах избранного им табака, не различаю черт его освещенного пламенем зажигалки лица и поэтому рисую его в своем воображении и начиняю туманный облик тем, чем мне хочется. Конечно, благородством, спокойствием, рассудительностью, не занудной, нет, а завораживающе мужской, когда все твои женские суетливые, логические расклады вдруг рушатся, как спичечный домик, от одной лишь точной фразы, излагающей, как оно должно все быть. Я дарю ему страстность, прохладную внешне, неявную, не плотскую, которая не нуждается в банальных, пошловатеньких позах, словах, она просто есть и ощущается даже на расстоянии в пять этажей с моего наблюдательного пункта.

Меня не волнует его реальная жизнь, друзья, подруги, знакомцы, недруги, любовницы, начальники, подчиненные. Это скучно. Там он наверняка совсем иной, не такой, как мне хочется. Не загадочный, не тайный, с вонючим окурком в пожелтевших зубах. Обычный прохожий не вдохновляет. Утомляет как рутина, как туалетная бумага одного и того же серого цвета в бесконечном рулоне, которую не замечаешь, не обоняешь и, более того, даже отучиваешься ощущать.

Он уходит, окутанный дымом и морозом, я отхожу от окна, озябшая и влюбленная. В придуманный образ, в придуманный запах чужой сигареты.

***

ТАРАКАН

Это всегда трудно – вести себя естественно вблизи новой любви, в ауре нового чувства, в перекрестке новых обожаемых взглядов и поэтически отточенных фраз, управлять слегка приподнятым над землей и оспаривающим законы гравитации телом, рассчитывать точность грациозных и вместе с тем неуклюжих от розовощекого смущения движений.

Он смотрит на тебя, хмельной от твоего запаха, сверкающих сквозь радостные слезы глаз, возбужденной трескотни, бессмысленной суетливости. Ты лихорадочно перебираешь в ликующей голове способы его духовного услаждения, потчуешь музыкальными изысками и расцветаешь от того, что его вкусовые пристрастия схожи с твоими, легонько, невзначай задеваешь столбик режиссерских и актерских имен, выколупываешь из него некоторые, самые любимые, и восторгаешься его осведомленностью и признанием твоего иллюзорного киномира, проводишь пальчиком по незапыленным от частого востребования корешкам книг и, отслеживая его понимающий взор, поешь внутри себя дифирамбы в его честь. Смазливость, стройность, мужская обольстительность и сексапильность вкупе с северными чертами, выстраивающими антипод бабнику, и непрямолинейным, неоднозначным мышлением окончательно сводят тебя с ума. Ты научена жизнью не верить в совершенство рядом, только в книжках и на экране, тебя кружит танцующая кровь, поцелуи еще редки, легки и звонки, как мелкие градинки, объятия стеснительны и коротки. Еще далеко до слияния и вселенского покоя, следующего за ним, чувствами пока правят вздохи, ужимки, глупые улыбки, случайные прикосновения, которые бросают в жар.

Ты мечешься по кухонке в поисках чуда, способного ублажить его. В первом, основном для тебя, ты счастлива – его дух совершенен и близок твоему. Теперь чисто житейская фраза, как маятник, слева направо врезается в полушария: «…через желудок», «…через желудок». Вино? Нет. Пока страшно. Для начала не совсем культурно. С возможными последствиями. Чай? Забито, хотя, если дорогой, с добавками бергамотовыми, к примеру, то, быть может, самое то. Успокаивает, размягчает, как говорят англичане, девять стаканов утром взбодрят, девять на ночь разбудят раньше петуха, девять после полудня расслабят. Сок? Конечно, это по-детски, но холодный, скрипучий, он насытит витаминами и силой. Но окна лижет зима, ветер воет печальнее волка, а он – дитя лета и хочет тепла. Тогда – кофе, не растворимое коричневое нечто, а только в зернышках, с кофеином, с ароматом, вызывающим зависть соседей и пролетающих мимо при открытой форточки голубей.