Русские Истории

Он кивает, он согласен, а ты радуешься своей проницательности, что-то болтаешь, совершенно не слыша саму себя. Извлекаешь из анналов кухонной утвари новенькую изящную, ровно на две чашечки, золоченую кофеварку, отражаешься бегемотной улыбкой в ее магазинном блеске, позвякиваешь длинной ложечкой по изогнутым стенкам, заливаешь в девственную полость прохладную воду, сверху горкой насыпаешь намолотый им кофе (ты доверила ему это сугубо мужское занятие), топишь пахучий порошок, ставишь неиспытанную красавицу на чуть заметный огонь и ждешь.

Флюиды заморского чуда будоражат, беседа замедляется, почти замолкает, ты наполняешь тишину звоном старинных полупрозрачных фарфоровых чашечек, сервируешь стол: конфеты (самые-самые), набор крохотных пирожных для услады кончика языка, вазочка с вареньем из дикой клубники, шесть лимонных солнышек на блюдце, сливочник со сливками. Пенка на кофе опасно подрагивает, теперь ты держишь кофейник за деревянную ручку, готовая снять напиток с огня в любую секунду. Он неслышно дышит тебе в спину, ты чувствуешь это взволнованной кожей и еще больше распаляешься. Скорей бы обмакнуть пылающие губы в горячую жидкость, чтобы утопить в ней дрожжевое смущение.

И вот она, благоуханная, разливается по чашечкам буро-золотым водопадиком. Ты опять излишне суетишься, стрекочешь, несколько раз предлагаешь и то, и другое. Он мягко касается твоей дрожащей руки, пытаясь умиротворить тебя своим теплом и счастливо-пьяным взглядом. Ты расплываешься в улыбке, говоришь «У-ух» и делаешь первый глоток.

Вместе с кофе на языке ощущаешь нечто. Овальное, как семечко, довольно крупное и незнакомое языку. Ты брезглива до патологии, пуглива и отрицательно выдрессирована жизнью на всякую мерзкую, насекомообразную живность. Ты вывела всех тараканов предыдущих жителей твоей квартиры два года назад. Ты чистоплотна и отмыла после них до блеска свое жилище. Но кофеварка, подаренная когда-то мамой, хранилась в коробке нетронутой много лет. На ее дне испустил дух один из шестилапых. Но ты слишком волновалась и не сполоснула сосуд для кофе. Коричневый труп слился с цветом напитка, проварился вместе с ним, продезинфицировался при 100 градусах по Цельсию и оказался (к счастью!) в твоей, а не его, чашке.

Ты влюблена и не можешь отдаться инстинктивному порыву заорать и выплюнуть гадость. Ты прижала ее языком к небу и боишься проглотить вместе с кофе, дабы не излиться рвотой перед дорогим гостем. Он мечтательно размешивает ложечкой сливки, хвалит твои кулинарные способности, не сводит с тебя глаз. Ты объята ужасом и незнанием что делать. Бежать в туалет или ванную, плеваться там, брызгать водой, чтобы ополоснуть рот, – подозрительно. Выложить изящно таракана на ложку – невозможно. Что подумает гость о твоей чистоплотности и сможет ли он вообще когда-либо после этого пить твой кофе? Любовь душит, кофе обжигает рот, таракан выворачивает кишки. Еще немного – и мужчина твоей мечты заметит в полумраке кухни твое странное состояние. Мозг ищет выход, подмышки заливает пот, к горлу подступают кашель, икота и чих одновременно.

Спасает телефонный звонок из комнаты. Долгий, пронзительный. Ты пожимаешь плечами в знак извинения и вылетаешь из кухни. Хватаешь на бегу керамическую вазу и освобождаешься от неудачного глотка. Таракан плюхается на дно, смешанный с кофе и слюной, ты посылаешь ему вслед еще несколько судорожных плевков и, роняя трубку, кричишь счастливое: «Алло-о!»

***

ЛЮБОВЬ

Я любила его в любом состоянии. Когда он спал на спине, похрапывая, как утомленное солнце. Когда сворачивался клубком, упираясь в мой живот абрикосообразной попой. Когда утопал лицом в подушке, и я боязливо прислушивалась к каждому следующему глухому вздоху. Я любила его и млела, когда он покряхтывал над дымящейся тарелкой, уписывая с причмокиванием и похвалами мои кулинарные опусы, всегда дешевые, простые, но вкусные.

А как я томилась под прищуренным взглядом его дымом затянутых глаз! Он присасывался к сигаретке, как дитятко к соске, и ублажал себя и ее с нескрываемым наслаждением. Я пряталась в кресле, подпирая подбородок кулаком и мечтала. Я видела, как вырастают крылья у него за спиной, как он протягивает мне шлем летчика, усаживает на спину, пристегивает к ней спецремнем, и мы вылетаем с предпоследнего этажа бетонного пальца куда-то в дремучую, пахучую, трескучую от нашей радости и удовольствия даль. Сигаретка умирала, я подсовывала ему следующую, плетя кружево своих женских фантазий.

Я любила его одежду, того же размера, что и мой, того же стиля и той же предпочитаемой мной фактуры. Раз в месяц я аккуратно перебирала ее в шкафу, который принадлежал только ему, источал только его запах. А я обожала его детский запах, без примеси кислых, тяжелых испарений. У него не пахли подмышки, и я восхищалась. Носки, которые он изящно, смущенно, как бы невзначай под предлогом забывчивости оставлял в зеленом тазу в ванной, не обладали обычными, стандартными признаками грязности. Им был присущ лишь аромат велосипедной пыли, смятой травы, разбрызганных луж. Грязь носков имела какое-то сугубо природное, а не человеческое происхождение. И я радовалась и терла черные и синие тряпочки-носочки между намыленных ладоней, напевала блюз черной луны, подражая Элле не голосом, а только желанием преображения и ванного перевоплощения. Ванна служила обителью моих эмбрионально существующих способностей. Я не старалась развить их и выпустить наружу из своей телесной оболочки. Меня вполне устраивал вариант сотрудничества моих тела и души, при котором последняя ежесекундно что-то порождала, а первое предоставляло капсулу-домик для того или иного креативного эмбриончика. Мне достаточно было любить его, чтобы однажды с легкостью отказаться от гнетущей когда-то идеи общественной самореализации.

Я сопровождала его ванные заплывы. Он не хотел и не мог нежиться в пенном раю без моего участия. Он нырял, выплескивая влагу на пол, мой живот и ноги, откусывал порцию воздуха и погружался снова, пока ванна окончательно не мелела. Это было сигналом к моей активности. Я намыливала любимую голову, поцарапывала ее, забиралась подушечками пальцев в лабиринты его миниатюрных ушных раковин, а он источал довольство. Я выбегала, разгоряченная, чтобы успеть сварить к его выходу кофе или чай, обязательно с молоком, когда оно должно первым покрыть дно кружечки, потом принять в свою белизну янтарно-коричневую заварку или черный кофе, но ни в коем случае не наоборот. Я волновалась, глядя на мокрые следы его маленьких ног, шлепающих босиком из ванной. В этих молекулах воды я видела южное солнце, слышала ворожбу прибоя и похрустывание гальки. Он пах только собой, во всем мужчина, кроме запаха. Наверное, такое свойство было присуще только греческим богам, ведь мы не знаем, источали ли что-нибудь их человекоподобные тела.

Однажды, когда мы возвращались с вечеринки, чуть захмелевшие и восторженные, переполненные шампанским, я напросилась подсмотреть то, что просто хотела, потому как любила его. Он не воспротивился, расстегнул ширинку джинсов и тонкой, нежно журчащей струйкой облегчился, явив моему любопытному взору естественный процесс, который не умалил моих чувств. Напротив, я укоренилась в мысли о его детскости, трогательности, непонятной, неявной, только ощущаемой мною его первобытности, какую, быть может, я выдумала сама, и отказаться от которой мне вовсе не хотелось.

Я переживала его сентиментальность, выкатывающуюся на его щеки всякий раз при встрече с прекрасным или трагическим. Он не был эстетом-теоретиком. Скорее в нем сфокусировались черты истинного эстета-эмпирика, сенсуалиста, солипсиста, идеалиста и даже экзистенциалиста. И как мне все это нравилось! Его глаза, вспухавшие одновременно с моими, его слезные сопли, забивающие нос, как бы при этом он ни раскусывал губы в кровь. Мы переживали жизнь и мир вместе, мы пережевывали их, давясь и захлебываясь костями и нечистотами, мы думали об одном, звучно выбрасывая в воздух одни и те же слова, вопросы или утверждения. Потом смеялись, дивились телепатии и, наконец, смирились с единством, распределившимся в наших телах и душах. Я ненавидела его травмы, что поражали его тело с удивительной частотой. Я не знала, как предохранить его от падающего велосипеда, встречающихся только на его пути стволов деревьев в ночи, пробивающих его голову, от гаек, болтов, шайб, норовящих залепить его глаза, от ножей, пил, стамесок, режущих его руки, от стекол, крошащихся перед ним и на него, от автобусов и автомобилей, задевающих хвостами именно его, от асфальта и земли, сдирающих кожу на его коленях, от опасностей, осами вьющихся вокруг него, как единственной жертвы их самоудовлетворения.

Я устала от его нелогичности, непредсказуемости, рождающихся в третьей бутылке выпитого им пива. Мир встает для него на голову, и он с жестоким, неутоляемым насилием пытается перевернуть его, не признавая свое собственное переворачивание с ног на голову, а не окружающей действительности. Мои мечты умирают вместе с алкогольными граммами, наполняющими его тело. Мои фантазии погибают вместе с перегарными парами, что клубятся вокруг его разбитого пьяным сном тела и отравляют наш маленький сентиментальный мир. Раньше я плакала, переживая, потом привыкла и высохла.