Анапское солнце печёт и не располагаетк телесной любви, ибо тела на пляже навалом,и тонкая ткань не скрывает ничьих достояний,тем паче иные и сами не слишком таятся,стараясь открыться лучам и рассеянным взглядам(открытий великих при этом еще не случалось).И ежели дева бесстыдно раскинется топлесс,являя округе свои равнодушные формы, —округу бесстыдство такое заденет едва ли:анапское солнце печёт и не располагает…Но после заката, омыты короткой прохладой,людские тела – точно солнцем налитые кубки,что переливают друг в друга горячую влагу,вобравшую море и ветер, и зелень магнолий,настоянный запах самшита, сосны и полыни,упругую плоть абрикоса, черешни и сливыи радостный ливень тяжёлого свежего мёда,и пряное млеко из вымени матки пчелиной,и сок огуречный, и кровь помидора и вишни,и первые сладкие слёзы лозы виноградной —но тихо и бережно, чтоб, не дай Бог, не проснулисьусталые дети, что спят на соседних кроватях,наполнены теми же соками солнца и почвы.
III
Анапское солнце печёт и не располагаетк раздумьям о вывертах жизни, особенно еслинас
вечером дядя Маис, хлебосольный хозяин,за стол приглашает, коньяк наливает армянский —мол, нынче такого не сыщешь – и тост возглашаетза отдых хороший и доброе наше здоровье.За время почти ежегодных июльских гощениймы пятую комнату в доме его обживаем,что летом, подобно иным черноморским усадьбам,числом постояльцев походит на суетный улей:как пчёлки, они поутру норовят за ворота,спеша напитаться нектаром анапского солнца…Пожалуй, на фоне иных, по сегодняшним меркам,глядится сей улей весьма и весьма неказисто:сосед вон уже трёхэтажные вывел хоромы,а дядя Маис и второго никак не достроит.– Что делать, – он мне говорит, – самолёт нынче дорог…Он сам ни ногой из Анапы,но дети, племянники, внуки… —веками армян рассыпает по белому свету.Зимой ереванская правнучка вдруг заболела:сюда привезли, показали анапским светилам,а это светила земные, без денег не лечат…Его самого прихватило на прошлой неделе —в больницу ложиться не стал, а теперь полегчалои праздник в семье – у свояченицы день рожденья,а эта семья нас почти как своих привечает…Шашлык в доме дяди Маиса – отдельная песня.Запев – рано утром на рынке, где свежее мясосурово-придирчиво дядя Маис выбирает,ворча, что пришли поздновато и выбора мало,потом баклажан-маклажан, помидор-момидорыи травы-приправы…А после обеда вступают в мелодию углина чёрном, как Робсон и Эллингтонили же Армстронг, мангале,и дядя Маис – дирижёром за Герберта фон Караяна.И апофеоз: поедание сочной свинины,приправленной соусом из маклажан-момидоров,запитой домашним вином из хозяйских запасовпод здравицы в честь дяди Миши,как все его здесь величают,и в честь тёти Оли, его черноглазой супруги…До песни такой мы к полуночи и расстаёмся,на сон предстоящий послушав рассказ дяди Миши,как в шестидесятые, бегая от прокурора,он года четыре на Западной жил Украине,покуда в Анапе грозил ему срок шестилетнийза то, что теперь почитается за добродетель.А впрочем, к раздумьям о нашей причудливой жизнианапское пекло нимало не располагает…
IV
Анапское солнце палило и располагалолишь к долгой сиесте, когда, утомлённые зноем,гружённые спелой черешней с Казачьего рынка,привычной дорогой мы к нашему дому вернулись,и тихая Рита сказала, что дедушка умер…Армянские женщины чёрные платья надели,мужчины на лавочках хмуро курили и ждали решенья,когда хоронить – как положено или позднее:два брата в Тбилиси, покуда им выправят визу,пока прилетят, да к тому же бумагу о смертинапишут и выдадут завтра не раньше полудня…Назавтра с утра широко распахнули ворота,и вместе с последним, ненужным ему документомвернулся домой на последний ночлег дядя Миша.И мы с тётей Олей в ночи посидели у гроба —на случай нашлась у жены даже чёрная блузка(как всё-таки женщины нас приспособленней к жизни!),а я по-простому, в футболке – прости, дядя Миша…И нам тётя Оля сквозь слёзы поведала, как онсвоими ногами до «скорой» и после, в больнице,дошёл до каталки и лёг, и просил: «Помогите…»,и капли холодного пота на лбу выступали….А медики пили спокойно предутренний кофе.Но их тётя Оля ни в чем обвинять не хотела —врачи, говорила, наверное, всё уже знали…Шесть красных гвоздик продавщицавручила мне книзу цветками.Я нёс их по городу, точно опущенный факел,какие видал на могильных камнях древнеримских.А в доме дудук причитал, и задумчивый голоспел нечто восточное – мне показалось, про горы,на склонах которых стоят Ереван и Тбилиси.И стол, за которым три ночи назад дядя Мишаконьяк наливал нам и тост говорил про здоровье,был ножками вверх опрокинут – последней опоройего домовине служили теперь эти ножки…А солнце всё так же с небесных высот полыхало,на берег песчаный бежала волна за волною,и падал с ветвей абрикос на двухтысячелетние стеныГоргиппии – города, что основали здесь древние греки.– Как будто всё так и должно быть… —сказала потом тётя Оляза тем же столом, пригласив на поминки соседей,и не было ропота в этих словах её горьких.Анапское солнце…2003 г.
«Нынче такая жара…»
Нынче такая жара —голуби падают с неба.Даже когда вечера,хочется свежего снега,да не с январских полей —н'a щеку тыщами острий,и не с больших тополей,нащекотавшего ноздри…Путает головы зной —и не пьяны, а поёны,а через порох земнойлезут на свет шампиньоны,напоминая: привет,полной погибели плотив солнечном круговоротенет – хоть и вечности нет…
Игра в города
«Прихотлива человечья воркота…»
Прихотлива человечья воркота,да поверить невозможно и на горсть.Разве город голубиный Воркута?Разве манит, как магнит, Магнитогорск?В Сыктывкаре да Кудымкаре воронне с лихвою, хоть и не наперечёт.Тих Звенигород, и вовсе тихий Донне по звону колокольному течёт.Нижний Новгород давно уже велик,а Великий и подавно не новьё,но под древний домотканый половикне суёт былое первенство своё.И покуда под сосновою коройсвежей смолкою – былины про Илью,малый Муром не покажется мурой,миновавшей мировую колею.Можно всё на свете напрочь поменять,но, пока не вещество, а существо,слыша
звон, желаю ясно понимать,где впервые я наслушался его.И покуда человечьей колготойне забиты перепевы звонарей,мне казаться будет, что над Воркутойя взаправду летом видел сизарей.
«Однажды в единении с народом…»
Однажды в единении с народомварил я две железки электродом.Так профориентировали нас:из класса школьного – в рабочий класс.Исход ориентации летален —погиб во мне уральский пролетарий.Но с тех отодвигающихся пориначе вижу суть Уральских гор.Граница меж двумя частями света —из пошлого бродячего сюжета,пустая приземлённая молване различает в них сварного шва.Он тоже был, конечно, первой пробой,но крепко держит Азию с Европой,а что слегка на ощупь грубоват,ей-богу, Сварщик в том не виноват.
«В тесной долине Исети…»
В тесной долине Исетистроится каменный Сити,а возле самой рекиспят на траве мужики.Тонна за тонной бетоннойбашня встаёт за колонной,а на воде поплавки —сущие большевики.Жизнь поднимается кверху —к пафосу и фейерверку,а отступи от дверей —всё лопухи да пырей.В сторону от суетливой —и обожжёшься крапивой.Мол, землячок, не взыщи —помни крапивные щи…
На Верхотурской колокольне
Старейший (с 1597 г.), а ныне малый уральский город Верхотурье стоит на давнем пути из Московии в Сибирь
Славен город Верхотурье,да за прежние дела…На кремлёвской верхотуретрогаю колокола —не хватает духу, чтобыоткровенно, прямикомврезать в бронзовое нёботяжеленным языком,чтобы сонная короваголовою повела,и старинная дорогана минуту ожила,и запела, загуделазадубелая земля,обнимающая телозаповедного кремля,чтобы молодецкой дурив забубённой головеотозвались бы в Кунгуре,Устюге и на Москве,и везде, где малахольныхпривечают до поры,где шатры на колокольнях —как походные шатры,и живучи в обиходене пока, а на векав замороченном народеповести про Ермака,и, не глядя на житуху,жила русская цела,хоть и не хватает духузазвонить в колокола.
Невьянская башня
В тёмной ладони крестьянская пашнявыдохом греет зерно поутру.В полупоклоне Невьянская башняжестью гремит на студёном ветру.Вечная тяжба ростка и металла,белой берёзы и рыжей руды.Горнозаводская доля Урала —трата народа, земли и воды…Но, упираясь в чугунные плиты,с края последнего восьмерикаты убедишься, что воды разлиты,люди малы, а земля велика…Будь мы заводчики или холопи,стриженой, бритою ли головойкланяться Родине или Европенам на рассветной заре не впервой.И не впервые от сонной гордынив разных углах необъятной далине шелохнутся земные твердыни —замки, соборы, дворцы и кремли.И лишь во мраморной лёгкой рубашке,от Галилея, наверно, мудра,вторит Невьянской Пизанская башня,словно ближайшая в доме сестра.
Баллада о Каслинском литье
Как памятник мирового значения в Екатеринбурге хранится чугунный павильон, ставший событием Парижской выставки 1900 г.
I
Ещё не знает Ильичамастеровой народ.На свете белом тысячадевятисотый год.Минувшее? Ату его —двадцатый век в яслях!Заводы Расторгуевав Кыштыме и Каслях…Не обольщайся, милая —я из иной семьи.Хотя моя фамилия,заводы не мои —и слава Богу: вроде быза давностию летмоей ближайшей родиныв расстрельных списках нет.Не их листал до полночи,сжимая переплёт,у бабушки на полочкечугунный Дон Кихот,и темнотою сажевойтомился до утра,и тонкий меч осаживалу левого бедра.То позднее, советское,по-всякому житьё —воспоминанье детскоедавнишнее моё.Уже тогда в расхожествопо крайние краяоборотилось множествоизящного художествакаслинского литья…
II
Но если память тычется,дадим ей полный ход.Давай вернёмся в тысячадевятисотый год,где мировая публикатолпится без концане у баранки-бубликаи золотого рублика —чугунного дворца,где горбится усиленныйраспорками помост,где под крылом у Сиринарыдает Алконост,и песенка летучаянесётся в небеса,и катится горючаятяжёлая слеза,где из металла сотканаатака свысокаохотничьего соколана зайца-русакаи свара над добычеюоголодалых львицпо давнему обычаюпровинций и столиц.Угроза ли горгульина,драконья ли волна —любая загогулина,как надо, сведена.Бесстрастные, всевластныев опорные углыпо кружеву распластаныдвуглавые орлы.У входа не зловеще, нос булатом и крестомстоит в кольчуге женщина —держава под щитом.И без высокомерия,но явственно вполне,что не пустыня-прерия —Российская империяв уральском чугуне…