Русские снега
Шрифт:
— Да не хватай грязными лапами! — разозлился Ваня, потому что от рук Алфёрова пахло палёной щетиной. — Ты не цапай, кошка, лапой птичку-воробья! — закричал Сладимый: он был изрядно пьян.
— Кто такой? Как сюда попал? — спрашивал Алфёров. — Что тебе тут надо? Чем решил поживиться? Магнитофон спереть хочешь?
— А ты полно! — заступилась Тоня. — Он и знать не знал, что тут лежит. Он по колокольне сверху спустился.
— Это Ванька Сорокоумов из Лучкина, — сказал «красноармеец» Сладимый. — Он маленько с приветом: упал с мотоцикла — головкой стукнулся.
— Ну и рожа у тебя! — Алфёров
— Да не хуже твоей, — отвечал Ваня.
— Не груби старшим — это чревато.
Тоня опять заступилась:
— Это у него подкова — счастливый знак.
— Нет, — Алфёров покачал головой. — Это у него герб Советского Союза. Значит, наш человек.
Он расстегнул куртку, схватил Ваню и притиснул лицом к своей груди. Какой-то твёрдый предмет больно врезался ему в лоб.
— Вот так, — сказал Алфёров удовлетворённо, отпуская его.
— Теперь полный порядок: во лбу звезда горит. Сладимый захохотал. — Этот орден ты украл у кого-то, — сказал Ваня, потирая лоб. Алфёров опять схватил его: — А ну пошли. И они вдвоём поволокли его из церкви.
4.
На крыльце того дома, который в Пилятицах звали «конторой», толпились какие-то люди.
— Иди-иди! — Алфёров толкнул Ваню в спину. — Чего упираешься, как бычок на мясокомбинате!
Протиснулись через тёмный коридор. В комнате, освещенной керосиновой лампой, сидел человек в чёрной кожаной куртке. На столе перед ним — бронзовый чернильный прибор с перьевой ручкой, торчавшей прямо в чернильнице, телефонный аппарат с оборванным шнуром, варёная курица с одной ногой и кожаная фуражка с блестящим козырьком. На стуле у стены сидел ещё один человек — этого Ваня знал: Трегубчик, пастух пилятицкий.
— Товарищ Мухин, — сказал Алфёров, вталкивая Ваню, — вот эта тифозная вошь — из Лучкина. Есть к нему вопросы? А нет мы его шлёпнем без суда и следствия: сопротивление оказывает.
— Ага, Лучкино… — человек в кожаной куртке достал какую-то ведомость из ящика стола, полистал её. Как у вас там, тихо?
Ваня не отвечал.
— Большая деревня? Сколько дворов?
Ваня стал считать на пальцах — получалось то два десятка, то всего три двора.
— Дурака валяет, — определил Сладимый.
— Домов у них там всего шесть, — вставил Трегубчик. — А раньше-то было десятка четыре.
— Ладно, — Мухин записал что-то в ведомость. — Кто у вас там самый зажиточный?
Ваня молча смотрел на него. Лицо у Мухина худое, небритое; когда он проводил ладонью по щеке или подбородку, слышался электрический треск.
«Опалили бы его заодно с боровом», — подумал Ваня. Странным образом и Мухин, и Алфёров со Сладимым услышали то, что он подумал. Мухин посмотрел на пленника свирепо.
Лет ему, Мухину, небось, не более сорока. Значит, что-то путает почтальонка Тоня: не могло его быть в тридцатом году, поскольку родился где-то в пятидесятых. Впрочем, если он сохранился в законсервированном виде…
— Самый богатый у них Митрий Колошин, — опять подсказал Трегубчик. — Дом у него большой, под шиферной крышей… два телевизора, черно-белый и цветной.
— Та-ак. У кого-то ни одного, а у него два? Ну, мироед!
— Ещё корова с теленком, свиноматка и четыре поросёнка
при ней, гусей целое стадо…— Верно он говорит? — спросил Мухин у Вани.
— Надо ограбить, — сказал Ваня. — Что вам эта курица! Иное дело: гусей поджарите на вертеле.
— Это он издевается, — подсказал Трегубчик Алферову. — У него язык очень ядовитый, у этого Ваньки.
— Угу, — удовлетворённо сказал Мухин. — Так и запишем: Колошин. Значит, он на очереди. Сначала отправимся в Починок, потом в Лучкино…
Писал он почему-то не ручкой из своего письменного прибора, а химическим карандашом, который то и дело совал в рот послюнить.
— Погоди-ка, а ведь я Колошина уже потрошил в тридцатом! — вспомнил Мухин. — Или это другой? Ну да, тот был Василий Кирилыч. Как же, хорошо помню: мы к нему во двор, а он на нас с оглоблей.
— Так то Митрия отец! — весело сказал Сладимый. — Говорили про него, что лихой был. Ему рога обламывали где-то в песках, там и остался. А у Митрия в городе трое сыновей.
— Вишь ты… Корень не извели, опять побеги пустил. Ладно, разберёмся и с сыновьями.
— Он в батю, Митрий-то! Небось, тоже оглоблю в руки возьмет, ежели что, — весело предупредил Ваня.
— Работников держит? — спросил у него Мухин строго.
Дурацкий вопрос заслуживал дурацкого ответа, но шутить не хотелось.
— У него родная сестра в работницах, — подсказал кто-то из темноты коридора, где толпились какие-то люди…
— Угу, — с удовлетворённым видом делал помётки Махин. — Конечно, где ж одному с таким хозяйством управиться! Нужно использовать наёмный труд — это закон мироедства и эксплуатации.
— Колошин — инвалид без обеих ног, — не выдержал Ваня. — А сестра его Ольга — горбунья. Что вы чушь всякую несёте!
Мухин на это сказал сурово:
— А у нас все равны, и больные, и здоровые, стройные и горбатые. Ни тех, ни этих нельзя угнетать и эксплуатировать. Понял?
5.
— Наш принцип: каждому по потребностям, — внушительно продолжал Мухин. — Но меру потребностей устанавливает общество. Ясно? Рот у Колошина один? Один, как у всех. Вот когда у него будет два рта, два пуза, и всего прочего по паре…
Алфёров не засмеялся — заржал.
— …тогда посмотрим. А пока потребности должны быть у всех одинаковы и на разумном уровне. Справедливо? Справедливо.
Тут они все насторожились, ибо в пустоте рядом с Мухиным раздались совершенно мирные звуки: словно в самоваре, которого тут вовсе не было, кто-то открыл краник и стал наливать в чашку. Журчала струйка воды, и самовар пошумливал, звякала чашка о блюдце. Но все прекратилось, словно краник завернули. Тихо стало. Потом где-то рядом послышался разговор странный — говорили:
— Лето убо на четыре времени разделену: на весну, на жатву, на осень, на зиму.
— Остави жатву свою, начни имати вино…
— Стояста две недели тепле вельми переже жатвы…
— По наволоку урожайно ныне…
«Жрецы» переглянулись, на Ваню посмотрели, словно заподозрили в чём-то и ждали от него объяснения. — Это призраки, — сказал он и добавил потише. — И вы тоже…
— А ну, Алфёров, дай ему на шее! — загорячился Сладимый.
— Дай сам, — посоветовал Ваня с угрозой в голосе.