Русские снега

Показал десятирублёвку — она была с портретом. Семён принял её с интересом и бережно, как фарфоровую. Сходил к женщине, они там посоветовались, вернулся, ставши очень почтительным:

— Извините-с… В нашей стороне такие не ходят-с.

— Но ведь написано же по-русски: десять рублей, — возразил Кубарик. — Ты читать умеешь?

— Царь не наш, — твердо сказал этот услужающий, разглядывая портрет на десятке со скептической усмешкой.

— Что же это, по-твоему, фальшивая?

— Фальшивой-то ассигнацией вы бы так не форсили, а суну ли бы тишком. Но такие у нас не ходят.

— Как же быть?

— Да не извольте беспокоиться, хозяйка велела угощать вас безденежно. Пейте-ешьте на здоровье.

— Но мы не шерамыги какие-нибудь! — строго сказал Кубарик.

— На обратном пути заплатите! — добавил Семен, обращаясь к Ване. — Да расход не велик, можно и за «спасибо».

— Тогда давай мне рюмку водки и хвост селедки, — распорядился Пал Палыч.

Сказавши так, Пал Палыч развернул гармонь, оглянулся на румяную женщину у стойки, похожую на купчиху с картины Кустодиева, Ване объяснил:

— Концерт по заявкам. И запел с исключительной душевностью:

— Вот и рухнули снова пролёты моста,

Что я строил к тебе, моё счастье…

Семен между тем живо спроворил и рюмку водки, и жирную селёдку.

— На ярманку спешите? — осведомился он, не отходя от их стола и глядя на нового гостя с великим любопытством. — Покупать или продавать изволите?

— Изволим и то, и другое, — сказал Ваня, наливая в блюдце из чашки; невозмутимо взял кусочек сахару, стал прихлебывать, дуя на блюдце.

Кубарик покосился взглядом на рюмку, но выпить не спешил, допел:

— И хоть рухнули снова пролёты моста

Через пропасть меж мной и тобою,

Но уже шелестят, как два белых листа,

Два крыла за моею спиною.

И витают, витают совсем неспроста

Два крыла над моею судьбою.

Речь в романсе шла явно о божественном покровительстве над гармонистом. И судя по тому, как внимательно слушала его кустодиевская «купчиха» у стойки, дела его были не безнадёжны, великий мост строился успешно.

6.

— Овес нынче дешев у нас, — сказал Семен. — А вот лошади подорожали: за хорошую по три с половиной целковых просят.

— Хорошие-то и по четыре идут, — послышалось от соседнего стола.

— А Иван Савельев купил за три, — возразил Семен. — И коровы по три рубля.

— Мы не барышники — наш интерес насчет москательного да мануфактуры, — сказал Ваня, удовлетворяя явный интерес публики, и тем самым удивил Кубарика.

— Ванюха, москатель — это что? — спросил он.

— А черт его знает! — услышал в ответ.

— Василь Трофимыч, поди глянь, — позвал Семён.

Василий Трофимыч подошел, покрутил в пальцах десятирублевку, даже понюхал ее. Это был грузный мужик в яловых сапогах, краснорожий, пухлорукий.

— Ишь ты, — сказал он. — Где ж такие в ходу? Не у немцев ли? Может, своего кайзера да на наши деньги прилепили? Они хитроумны, бестии! Того и гляди что-нибудь учинят заради нашего ограбления.

— До этих денег вам еще дожить надо, — сказал Ваня самолюбиво.

— А почем такие в вашем государстве? Что дадут, скажем, на эту бумажку?

— Коробочку спичек, — весело сказал Кубарик.

Никто не засмеялся.

— И велика ли коробка? — деловито осведомился Василий Трофимыч.

— Полсотни штук.

— По двадцати копеек за спичку, — подсчитал Семен.

Тут они, мужик и услужающий, значительно переглянулись.

— Беда в вашем государстве, — так решил Василий Трофимыч, отходя. — Беда… деньги дешевы!

— Беда, — поддакнул и Семен, удаляясь на зов хозяйки.

— Государство всё то же, что и у вас — Россия, — сердито заметил Ваня.

— А коли так, то вдвойне беда, — сказано было ему.

— Хорошего мало, — согласился Кубарик и выпил водочки.

— То ли ещё будет, — добавил Ваня Сорокоумов пророческим тоном. — Но ничего, выстоим.

7.

— Меня уж вчера приходили раскулачивать, — сообщил Кубарик.

— Кто? — насторожился Ваня.

— Какой-то деятель в кожаном пальто… Мухин его фамилия. И с ним ещё трое раздолбаев.

Ваня оглянулся: да, они сидят в теплой харчевне, самовар шумит на большом столе за которым женщина, похожая на купчиху… по крайней мере именно такими представлял себе Ваня купчих; мужики тут и там разговаривают о своём; кто-то вошёл… кто-то вышел…

— Приехали на двух подводах, — рассказывал Кубарик, — и сразу ко мне, как по наводке…

— Погоди, а как они добрались-то до тебя? Тем более на подводах.

— Вот этого я не знаю. Приехали, и всё тут. Вошли в избу мою, стали добро считать: сколько телевизоров, сколько диванов… Меня обозвали кулаком и мироедом, потом деклассированным элементом. И уж хотели выносить вещи, но я шарахнул из двухстволки поверх голов, они и ноги вверх… Кубариками выкатились! Целый день оборону держал, два приступа было, один раз пришлось врукопашную. Они хотели дом мой поджечь, но тут подмога пришла.

— Кто? Вот эти? — Ваня кивнул на сидевших в харчевне.

— Нет. Как тебе сказать… ты не поверишь… Белогвардейцы! Ей-богу, Иван, самые настоящие. Офицер ихний меня папироской угощал из золотого портсигара. Папироска — словно бы дамская, потому как табачок слабый и душистый. С офицером мы сошлись, Иван, душа в душу. Я ему на гармони сыграл — не что-нибудь, а «Гори, гори, моя звезда». Вот так. И ещё «Не пробуждай воспоминаний». А он песню мне напел, как в подарок, весёлая! А я ж на лету любую мелодию схватываю!

Лейся, песнь моя-а-а, любимая-а-а,

Эх, буль-буль-буль, баклажечка зеленого вина.

Ваня слушал молча. О чём спрашивать: дело ясное, что дело тёмное.

— Они были на конях?

— Ну! Летучий отряд… как скорая помощь. Офицер этот распорядительный такой оказался, а в драке горячий. По-моему, они этого Мухина пристрелили, как собаку. Потому что он им всё про мировую революцию кричал. Увели его за крайние сараи да там и шлепнули. Я два выстрела слышал. Потом ходил туда, да ведь снег всё скрыл! Такие дела.