Русские судебные ораторы в известных уголовных процессах XIX века
Шрифт:
Председатель конкурсного управления присяжный поверенный Белецкий при передопросе свидетеля Стахурского заметил, что по одному из исков конкурсного управления к князю Оболенскому Сенат высказал такой взгляд, что по векселям князя Оболенского никаких денег от сего последнего в кассу Кронштадтского банка не поступало.
Свидетель Зорин показал, что Вейденгаммер, поступив на службу к князю человеком совершенно бедным, в течение немногих лет успел приобрести в Москве дом, стоящий 800 тысяч рублей, да кроме того, присвоил себе векселей князя на сумму до 200 тысяч рублей, представленных им впоследствии в конкурсе, но не принятых последним. Вейденгаммер, пользовавшийся доверием князя, не только получал от него векселя для учета, но и ставил свой бланк на векселях, так называемых «дружеских». После краха Кронштадтского банка Вейденгаммер оставил службу у князя, предварительно совместно со Стародубским уничтожив в Туле документы и переписав оставшиеся книги, касавшиеся дел князя Оболенского. Князь пользовался, как в обществе, так и в банках, громадным кредитом как вполне честный человек. Сухарный подряд был, по мнению свидетеля, взят им с патриотической целью: князю Оболенскому было предложено одним интендантским чиновником приобрести для своего подряда забракованные Военным комиссионерством сухари по 40 коп. за пуд, но предложение это им принято не было.
Защитой князя Оболенского были выставлены Хрущев, товарищ подсудимого по университету, и тульский губернский предводитель дворянства Свечин. Оба свидетеля говорили о князе Оболенском как о человеке очень честном, имевшем хорошую репутацию и пользовавшемся расположением местного общества в течение 12 лет, в бытность его уездным предводителем дворянства, сначала
Затем был прочтен адрес, составленный по инициативе Свечина и подписанный всеми уездными предводителями дворянства Тульской губернии и многими другими лицами. В этом адресе, между прочим, выражалась уверенность, что князь Оболенский намеренно не мог принять участие в каком бы то ни было нечестном деле. В дополнение к этому было оглашено письмо Самарина к князю Оболенскому с выражением тех же уверений и готовности Самарина в случае надобности подтвердить то же и на суде.
Камергер двора граф Шереметьев в своем показании говорит, что относительно дел Кронштадтского банка ничего не знает и акционером его не состоял. Бируля ему известен с хорошей стороны. Князя Оболенского знал давно, но деловые отношения у них начались с 1878 года, когда Оболенский предложил ему вступить в операцию сухарного дела. Как управляющий делами Орловского общества взаимного кредита, свидетель содействовал князю Оболенскому в получении там кредита в размере до 300 тысяч рублей. Незадолго до закрытия Кронштадтского банка Шеньян и Лангваген предлагали князю Оболенскому выдать векселей на миллион рублей; Оболенский обратился за советом к свидетелю, и тот сказал ему, что если он это находит возможным, то отчего же не выдать.
В прочтенном показании Бирули говорится, что он реализовал вкладные билеты Кронштадтского банка на сумму около 400 тысяч рублей в различных банках от 70 коп. до 90 коп. за рубль.
В заключение отдела о сухарных подрядах было прочитано несколько телеграмм и писем кн. Оболенского. При чтении одного письма товарищ прокурора Саблин просил обратить внимание, «какой аферист князь Оболенский. Он в письме к Шеньяну сообщает, что ружья можно делать за 14 рублей, а взять цену 18 рублей. Это, вероятно, также из патриотизма». Вызванный таким заявлением прокурорской власти кн. Оболенский возразил: «Я о своем патриотизме никогда не упоминал, но что товарищ прокурора ставит мне в вину, я ставлю себе в заслугу. Узнав, живя в Туле, что ружье можно сделать за 18 руб., а в Петербурге сдается громадная поставка ружей по 22 руб., я заявил об этом военному министру в докладной записке, и граф Милютин приостановил сдачу ружей по 22 руб. Назначена была новая конкуренция и ружья были сданы по 18 руб. 50 коп. Мое заявление военному министру сэкономило казне несколько сот тысяч рублей в год. Думаю, что вреда я этим не принес. Лично же я не взял этого подряда и не мог взять, так как подряд этот сдается только артиллеристам».
Наконец, относительно предъявленного к подсудимым обвинения о подложном состоянии книг и отчетов выяснилось следующее: Шеньяну ничего не было известно о порядке составления отчетов, и он не мог уяснить себе, чтобы тут была неправильность. Синебрюхов бухгалтерии не знает, а потому о ведении книг ничего сказать не может, о неправильности же отчетности о состоянии дела банка он знал с 1878 года, но молчал, потому что Шеньян и Лангваген уверяли его, что князь Оболенский скоро вышлет долг и все дела поправятся. Лангваген признавал, что отчеты не давали точного понятия о выпуске билетов и о векселях, но оправдывал свои действия с точки зрения бухгалтерской; далее подсудимый объяснил, что вслед за появлением в «Новом времени» статьи о чудесном нахождении вкладных билетов Кронштадтского банка, вследствие которой внимание всех было обращено на дела банка, члены правления решились произвести ревизию и поместить контрстатью. Ревизия состояла в проверке наличности кассы, вкладов и пр. по дневному балансу, причем никаких книг не просматривали. Все оказалось в исправности, о чем составлен был журнал, опубликованный потом. Сутугин журнал ревизии подписал, потому что все оказалось верно. «Но,— прибавил он,— я так редко посещал банк, что мне совершенно неизвестно ничего». Барон Фитингоф вообще о книгах и отчетах никакого понятия не имел. Журнал ревизии, производившейся «кажется, депутатами», подписал потому, что все оказалось верно с той «запиской, которая была подана». Ланге и Бреме все делали по приказанию, «личному или письменному», директора Лангвагена. Таковы объяснения по данному вопросу подсудимых.
Свидетели Бодиско, Керн, Дегтярев и Стефанис дали хорошие отзывы о подсудимых Фитингофе, Лангвагене, Сутугине, Ланге. Бреме представил аттестат от прежних своих хозяев.
Эксперты после совещания, продолжавшегося трое суток, дали на предложенные им вопросы следующие заключения: 1) из счетоводства Кронштадтского коммерческого банка связи сего банка с подрядами Шеньяна и князя Оболенского не усматривается; 2) так как в книгах Кронштадтского банка счета сухарных подрядов вовсе не существует, то какие именно билеты выданы банком для первой сухарной операции и какие для второй, из счетоводства банка выяснить нельзя; по книгам же, отобранным у Сутугина, значится: по первому сухарному подряду билетов поступило на 1 миллион 685 тысяч, возвращено банку на 979 тысяч, осталось на 706 тысяч рублей, а по второму сухарному подряду билетов поступило на 3 миллиона 260 тысяч, возвращено банку на 1 миллион 620 тысяч, осталось на 1 миллион 640 тысяч рублей. Причем, по книгам первого сухарного подряда, князю Оболенскому и Шеньяну был открыт один общий счет, в который относились все билеты банка; по книгам же второго сухарного подряда, вместо общего счета «Князь Оболенский и Шеньян» открыты для каждого из них отдельные счета, и все билеты Кронштадтского банка отнесены исключительно на счет князя Оболенского, притом 950 тысяч одной статьей 20 января 1879 г. с означением за выданные в разное время 110 билетов; 3) как реализировались билеты Кронштадтского банка другими лицами, получавшими билеты от банка,— этому следов нет; в книгах же князя Оболенского есть лишь следы залога таких билетов разным лицам и учреждениям; 4) на какую сумму вкладные билеты употреблены для сухарных операций, определенно указать нельзя, так как книги не представляют других данных, кроме указанных выше, во втором пункте; 5) определить, на какую сумму вкладные билеты, взятые для сухарной операции, были обеспечены векселями и вообще по каким именно билетам представлялись векселя по учету, нельзя; но в книгах банка значится, что в течение 1877 и 1878 гг. было принято к учету векселей князя Оболенского с бланком Шереметьева и др. всего на сумму 2 миллиона 224 тысячи рублей, причем оказавшиеся при закрытии банка подписанные вексельные, без текста, бланки князя Оболенского и Шеньяна на 750 тысяч рублей по книгам не проведены и не вошли в вышеприведенный итог; 6) наличными деньгами выдано банком князю Оболенскому и Шеньяну 200 тысяч 810 рублей и уплачено процентов и капитала по вкладным билетам в период 1877 —1878 г. 450 тысяч 584 рубля 55 коп.; 7) расписки князя Оболенского в получении билетов не всегда соответствовали сумме этих билетов, наличности кассы банка и вексельному его портфелю; 8) относительно получения Шеньяном от Кронштадтского банка вкладных билетов имеется расписка на 3 миллиона 120 тысяч 710 рублей, а расписок князя Оболенского на 1 миллион 30 тысяч рублей и кроме того, его же расписка в получении от Шеньяна для обмена на 120 тысяч рублей; 9) из рассмотрения представленных князем Оболенским расписок оказывается, что им уплачено и переведено денег: Шеньяну — 330 тысяч 450 рублей, банку — 34 тысячи 500 рублей и за счет банка Черникову — 1 тысячу рублей. Независимо же наличных денег князем Оболенским переслано банку 5 тысяч рублей билетами 2-го восточного займа. Кроме того, экспертами удостоверено, что по имеющимся распискам возвращено Шеньяну или банку князем Оболенским вкладных билетов всего на сумму 1 миллион 195 тысяч рублей; петербургская контора по сухарным операциям получила из интендантства: по первому подряду — 1 миллион 908 тысяч 644 рубля 31 коп., и по второму подряду — 611
тысяч 703 рубля 82 коп. и, наконец, что при деле находится вкладных билетов, представленных Оболенским, на 1 миллион 460 тысяч рублей.Судебное следствие закончилось обращением князя Оболенского к суду: «Я прошу суд и господ присяжных заседателей,— сказал он,— обратить внимание на то, что в течение почти двух с половиной лет, как производилось предварительное следствие, я не был привлечен к делу в качестве обвиняемого, а допрашивался как свидетель. Напротив, прокурорский надзор и следствие оставили без внимания все домогательства гражданского истца (конкурс Кронштадтского банка) о привлечении меня к уголовной ответственности, и просьбу присяжного поверенного Белецкого меня привлечь судебный следователь оставил без последствий, ответив следующими словами: “Вы ищете не виноватого, а богатого”. Если даже прокурорскому надзору в прежнем составе получение вкладных билетов под векселя не представлялось преступным, а являлось обычной финансовой операцией, то для меня непонятно, почему некоторые хотят сделать меня жертвой очищения такого рода банковых операций, которые другие делали и делают, а я попал за них на скамью подсудимых».
Прения сторон открылись речью товарища прокурора Васильева, изложившего свои соображения о виновности всех подсудимых, кроме Суздальцева и князя Оболенского, которых обвинял товарищ прокурора Саблин. Васильев начал свою обвинительную речь с проверки отзывов, которые делались относительно всех подсудимых, как о прекрасных, честных людях; оратор думает, что эти отзывы вытекают не из знания обстоятельств дела или тех лиц, о которых даются, а из черты, присущей русскому человеку,— из благодушия, из участия к. человеку, находящемуся в горе. Далее обвинитель указал и восстановил в памяти присяжных заседателей факты и обстоятельства дела, изобличающие виновность каждого подсудимого.
Другой обвинитель, Саблин, высказывает, что к отзывам, данным на суде об обвиняемых, следует относиться очень осторожно. Так, свидетель Свечин говорил, что адрес тульского дворянства, например, писался не для суда, а для князя Оболенского в тяжелую минуту его испытаний, а также и для его семейства с целью оказать ему нравственную поддержку. Что же касается до виновности князя Оболенского, то свидетель Свечин заявил, что о ней он не имеет никакого понятия. Находя все отзывы, которые давались о подсудимых, за исключением одного лишь Емельянова, совершенно излишними, потому что никто не спорит против хорошего их прошлого, обвинитель занялся разборкой вопроса об операции со вкладными билетами и, установив виновность Суздальцева по 4 пункту обвинительного акта, перешел к рассмотрению и проверке доказательств, касающихся участия в настоящем деле князя Оболенского. Он говорил на суде: «Не относитесь ко мне так, как вы отнеслись бы ко всякому другому, который занимается такими же делами, как я. Не относитесь ко мне, как к интендантскому подрядчику, а смотрите на меня, как на патриота». Надо припомнить письмо князя Оболенского к Шеньяну, где он пишет: «Узнайте мне секретные цены, так как я хочу взять подряд». Когда этот факт был обнаружен, князь заявил довольно развязно: «Да, я узнавал секретную цену, но это моя гордость, моя честь. Тем, что я узнал секретную цену, я сохранил России 300—400 тысяч рублей». Что это не так, доказывает письмо князя Оболенского, в котором он предлагает следить за сестрорецким делом и говорит, что Крылов «предлагает взять за ружье 18 рублей, а нам оно будет стоить 12 рублей. Это по секрету». Почему патриотично узнавать чужие цены и скрывать свои? Если бы действительно это было сделано с целью патриотической, то не бери барышей, ставь ружье за двенадцать рублей, а князь Оболенский берет за ружье 18 рублей, наживая 50 процентов. Странный «патриотизм». Наряду с таким сохранением отечеству нескольких сот тысяч рублей князь Оболенский говорит: «Я такие ставил сухари, что ни один золотник не был забракован; все было принято». Может быть, сухари были хорошие, но в деле есть указания и на другие причины, почему они были приняты. Князь Оболенский пишет: «Возьмите от меня майора Ковалева. Стал очень требователен; эти требования дороги». Оболенский объяснил, что Ковалев был больной человек и требовал для себя коляску. На смену Ковалеву появляется прекрасный майор Шевелев, который оказывается настолько хорошим, что князь нашел его достойным быть представленным в следующий чин, а потому и пишет фридрихсгамскому купцу Шеньяну, чтобы произвели в следующий чин русского офицера. Картина действительно патриотична и очень хороша. Невольно скажешь себе: да, это интендантский подряд со всеми его специфическими особенностями. Далее князь Оболенский говорит, что, ставя сухари, он заботился о пользе для армии, а не о выгоде для себя. Положим, так, но князь Оболенский тут же пишет: «В Варшаву ставить нельзя, во-первых, потому что провоз дорог, а во-вторых, таких сухарей, как там требуют, мы и в глаза не видели. Там сухари чуть ли не пшеничные». Из этих фактов видно, что князь Оболенский напрасно создал себе пьедестал патриотизма. Это не патриотизм, а простая нажива во имя своих личных выгод. Помимо того, Оболенский в это время и не мог из патриотизма делать пожертвования, потому что у него не осталось почти ничего или очень мало. В этом отношении свидетели указали, что у него раньше было большое недвижимое имение, но что они не знают, было ли оно заложено или нет; свидетель Ламанский показал, что в 1876 г. князь Оболенский взял 60 тысяч рублей из Государственного банка под вторую закладную на свое имение. Были и такие свидетели, которые удостоверили, что у Оболенского во время сухарной операции было 500 тысяч рублей собственного долга. С таким ценным имуществом делать пожертвования и заботиться о благе отечества едва ли возможно, тут была простая забота о себе, доказательством чего служит то, что князь Оболенский купил себе дачу на южном берегу Крыма, живет на ней по-барски и хотя чужими деньгами, но расплачивается широко. Из показания Зарина между прочим видно, что когда он, возмущенный теми грабежами, которые будто бы совершались в имении князя Оболенского, указал ему, что с него берут за провоз в пять раз больше действительной стоимости, что ставят ему на счет ночную смену в 400 человек, тогда как такой смены не было, то князь будто бы сказал: «Это вздор, пустяки». Он также указывал на суде, что Шеньян за его счет получал много денег и не отдавал ему ничего. Затем, кроме Шеньяна, виновником своего разорения князь Оболенский называл Вейденгаммера, и, благодаря тому, что свидетель этот не явился на суд, не было того бранного слова, которое не было бы адресовано по адресу Вейденгаммера: о нем говорилось, что он украл векселей на 180 тысяч рублей, продал три дома князя и денег не возвратил, построил себе дом в 800 тысяч рублей и предъявил к взысканию украденные векселя. Подобные обвинения чересчур смелы, несправедливы, и если бы они предъявлялись к князю Оболенскому, то каким бы благородным негодованием возгорелась против них его защита, между тем сказать в присутствии всех, что Вейденгаммер обокрал князя Оболенского, является вполне возможным. Кроме того, говорилось, что Вейденгаммер, запасшись домом, перевел его на имя жены. Я не знаю, что тут дурного. Впрочем, этот вопрос близко знаком князю Оболенскому, и он скажет, насколько дурно, насколько нехорошо переводить дома при несостоятельности на имя родственников, на имя близких. Далее князь Оболенский говорит, что Вейденгаммер предъявил на него к взысканию векселя на 180 тысяч рублей, доказательств чему, однако же, не представил. Но допустим, что у Вейденгаммера есть векселя на князя Оболенского на 180 тысяч рублей, но что они стоят, ввиду несостоятельности князя Оболенского на 5 миллионов 300 тысяч рублей, когда у него в конкурсе имущества всего-навсего на 64 тысячи рублей, да еще неизвестно, во что обойдется содержание самого конкурса. Таким образом, долги превышают в сто раз имущество князя Оболенского, а кредиторы, пожалуй, не получат и одной копейки на рубль.
Разобрав все дурные отзывы князя Оболенского и свидетеля Зарина относительно Вейденгаммера, обвинитель спрашивает, зачем же князь Оболенский верил Вейденгаммеру, растратчику, мошеннику, поджигателю, по его словам? Для чего держал он этого человека? Вероятно, для того, чтобы оправдаться в совершенном им самим далеко не красивом деянии. Чтобы ярче обрисовать отношения князя Оболенского к чужому имуществу, прокурор припомнил историю с риго-тукумскими акциями, которые Шапиро дал Шеньяну, а Шеньян передал для залога князю Оболенскому. Этот последний признает, что принял их для залога. Спрашивается: куда же они теперь девались? Оказывается, что они были заложены за 48 тысяч и употреблены на дело князя Оболенского без согласия Шеньяна и Шапиро. Вот уже здесь прямая растрата и, кроме того, еще и ложь. Акции были отправлены к князю Оболенскому и заложены через неделю, а когда затем князь приехал в Петербург и Шапиро спрашивает, где акции, то князь отвечает: «У меня, в Туле нельзя было заложить». Прошло долгое время; в сентябре они встречаются и Шапиро снова спрашивает, где акции. «Заложены и деньги отданы Шеньяну»,— утверждает князь Оболенский. Шеньян же говорит, что он этих денег не получал. Это картина лжи, картина растраты самой бесчестной.
Следует наряду с этим фактом припомнить адрес тульского дворянства. Можно быть уверенным, что если бы тульские дворяне были здесь и узнали бы историю с этими акциями, то они схватились бы за перья и ни одной их фамилии не осталось бы под адресом. За что в такое невозможное положение поставлены тульские дворяне пред всем обществом? За свое сочувствие, за то, что тульские дворяне мягко отнеслись к князю Оболенскому, хотели поддержать его не для суда, а для семьи, и вот за это сочувствие как над ними жестоко посмеялись! Как затоптали их безжалостно в грязь!