Русский ад. Книга первая

Слышишь, правительство? Поэтому думай и решай: или Россия остается без алюминия, или деньги давай, мне новые станки нужны, печи! Во какое греховодье получится, во какой будет крутой поворот!

Петраков спокойно доедал суп, густо намазав маслом кусочек черного хлеба.

– Может, по рюмке? – предложил он.

– Принято, – согласился Чуприянов и разлил «клюковку».

– Знатная уха, – похвалил Петраков.

– Жаль, без ершей…

– Но если по уму, Иван Михайлович, деньги-то надо вкладывать в производство…

Самое главное в таких разговорах – это не поссориться.

– А я не верю Гайдару! – опять закричал Чуприянов. – Я знаю всех директоров Красноярья! У нас Гайдару никто не верит! Он что, месил глину ногами? Он хоть раз к зэкам на запретку ходил? У нас же, считай, концлагерь здесь… на вредных участках такие говнодавы сидят – с пером в боку сразу свалишься!

Он же с Луны на нас упал, этот Гайдар! Гном с Луны! По всей стране идет массовая агитация за здоровое питание.

Петраков поднял глаза:

– То есть?

– Кто здоровее, тот и сыт, Николай Яковлевич, что же здесь непонятного?..

…Никто не заметил, как в горнице появился Егорка. Даже Катюха, хлопотавшая у печи, заметила Егорку не сразу. Сняв шапку, он мялся в дверях.

Разговор оборвался на полуфразе, чисто по-русски, как – то вдруг. Чуприянов и Петраков опять выпили по рюмке и так же молча закусили – солеными маслятами. Молодец, Россия: никто в мире не додумался закусывать водку солеными грибками. Никто!

– На самом деле по глинозему… решения пока нет, – сказал Петраков. – А вот алюминий будет продан.

– Какой алюминий? – насторожился Чуприянов.

Красноярский алюминиевый завод, уважаемый Иван Михайлович.

– Так он же крупнейший в Союзе!

– Потому и продают. Купит, говорят, некто Анатолий Боков. Сейчас – учитель физкультуры. Где-то здесь. В Назарове. Есть еще какие-то братья, то ли Чернавины, то ли Черные… С тьмой что-то связано, короче. В доле будут. Вместе с учителем.

Петраков взялся за хариусы.

– Сынок чей-то?

– Нет. То есть чей-нибудь – наверняка. Не от святого ж духа явление! Лет ему тридцать. Я вчера здесь, в Красноярске, узнал.

И опять стало слышно, как в горнице тикают ходики.

– А нынешнего куда? Трушева? Он же молодой!

– На тот свет, я думаю, – твердо сказал Петраков. – Если, конечно, сопротивляться будет.

– Значит, – разозлился Чуприянов, – ко мне тоже придут, – так?

– Приватизация будет кровавой, – согласился Петраков.

За окном только что было очень красиво, светло. И вдруг мигом все почернело; так резко, так быстро, за секунды ночь побеждает только в Сибири. Зимой в Сибири нет вечеров, только ночь и день, все.

– Какая глупость: ваучеры должны быть именные! – взорвался Чуприянов. – Только! С правом наследования! Без права продажи из рук в руки!

– Точно так, – кивнул Петраков. – Так и было в программе Малея, но программу Малея не приняли: Егор Тимурович убежден, по глупости, что именные акции – это не рыночный механизм.

– Да плевать мне на Гайдара, – закричал Чуприянов. – Ведь будут убивать!..

– Очевидно, Егор Тимурович считает, что на рынке должны убивать. Верхи готовы спутаться с низами. Они сделают это с удовольствием. На колхозных рынках всегда столько убийств! Нас убийствами не испугаешь. И не остановишь.

Чуприянов опешил:

– Но ведь это зверство.

– Зверство, конечно… – согласился Петраков, не отрываясь от хариуса.

Ему былотаквкусно, что разговор он поддерживал исключительно из вежливости.

– И вообще, посмотрите на Гайдара! Что, – Господь создал Гайдара по своему образу и подобию? Боюсь я, не жить Гайдару на одной земле вместе с этим народом. Вы… вы понимаете, что начнется сейчас в России?..

– Кажется, понимаю, – кивнул Петраков. – Только сделать ничего не могу. Академики теперь никому не нужны, дорогой Иван Михайлович. У народа не останется ничего, кроме глаз. Чтобы плакать.

У тех, кто выживет, разумеется…

– Все мы, похоже, теперь не нужны! – махнул рукой Чуприянов.

– Да. Наверное, так…

Ночь, ночь была на дворе, а время всего – седьмой час…

Егорка закашлялся. Не из деликатности, а потому что так случилось.

Кашлял Егорка так, будто старый трактор заводился.

– Чего? – вздрогнул Чуприянов. – А?..

Муха все еще билась в окне: на мороз собралась, идиотка, в снег, в пургу…

– Мы, Михалыч, трудиться боле не бум, – твердо сказал Егорка, прижимая шапку к груди. – Огорченные потому что до крайности.

– В сенях подожди, – взорвался Чуприянов. – Тебя вызовут!

– Но если, Михалыч, кто на тебя с ножом закозлит, – спокойно продолжал Егорка, – ты, значит, не горюй: за тебя весь народ сразу встанет, так что назаровских носков мы всем обществом отгуляем.

Чуприянов налился кровью – или «клюковка» стала – вдруг – такой красной?

Злое, злое небо в Сибири: тучи висели так низко, темнота была еще и от них, от туч…

– Сиди в сенях, марамой! Аппетит гадишь!

Петраков засмеялся:

– Запомни, Егорка, на обиженных в России воду возят!

Егорка вытянул губы и как-то уж совсем по-ребячьему взглянул на Чуприянова:

– Я ж за баню, Михалыч, обижен, а не за себя, пойми по-людски!

Петраков сам положил себе еще один жирный кусок хариуса и аккуратно, одной только вилкой, содрал с него кожицу.

– А пацан этот… Ша… лунов? – Егорка повернулся к Петракову. – Сейчас учитель, што ль?

– Физкультуры.

– А будя, говоришь, новый начальник?

Петраков усмехнулся:

– Ну, управлять заводом будут управленцы. А он – хозяин.

– Знача, рабство теперь вводится? – Егорка внимательно смотрел на Петракова.

– Так во всем мире, парень, – улыбнулся Петраков.

– А мне, мил человек, по фигу, как во всем мире! У нас вводится?

– Вводится.

– А зачем?

– Слышь, сопянос, ты свои звуки… и сопли прикрой, – взорвался Чуприянов. – Это не рабство, а демократия, идиот! Это чтоб тебе лучше было, понял?

– Кому лучше-то, Михалыч? От назаровских! Кому?