Русский американец

Легковерные надеялись на это и ждали, что под Москвой будет большое сражение.

А между тем все дела из присутственных мест были вывезены ночью; полиция со своим начальником тоже втихомолку выехала. Из ямы, где были заключены неисправные должники, а также из острога были выпущены арестанты. Они бросились грабить кабаки и трактиры. Не оставляли и обывательских домов: тащили что попало и, вооруженные дубинками, топорами и ножами, бегали по улицам с неистовым криком:

– - Подавай нам французов! Где они попрятались? Бей басурманов! Не давай им пардону! Коли их, руби!

Как бы в ответ на эти вопли слышались плач, стоны, охрипшие голоса, звон стекол, громкий стук.

Так продолжалось всю ночь на второе сентября.

Эта ужасная ночь была последней ночью свободной Москвы. Наша армия покидала Москву и направлялась к рязанской дороге. Солдаты шли по опустевшим улицам, молчаливые и печальные; на их загрубелых лицах виднелись слезы.

Вот солдаты вступили в Кремль; раздалась команда: "Стой! Кивера долой! На молитву!" И в рядах русских героев послышался громкий плач. Солдаты, стоя на коленях, молились, глядя на позолоченные главы соборов кремлевских и монастырей.

Князь Кутузов ехал за армией на простых дрожках. Глубокая и томительная грусть виднелась на его старческом лице; до его ушей доносился негодующий ропот солдат и москвичей. Тяжелые минуты переживал главнокомандующий.

Позади дрожек главнокомандующего, верхом, в числе прочей свиты ехал и Алеша Намекин. Его лицо было бледно и печально, на глазах блестели слезы.

"Боже, неужели нам суждено навсегда проститься с Москвою и завтра она будет во власти неприятеля? Наша первопрестольная Москва, древняя, любимая всем народом русским, попадет в руки Наполеона! О, это более чем ужасно!" -- раздумывал он, прощаясь с родным ему городом.

– - Алеша, что ты такой грустный?
– - спросил штабной офицер Борис Зенин, подъезжая к нему.

Зенин, теперь Георгиевский кавалер, получивший этот крест за Бородино, находился тоже в свите князя Кутузова.

– - Москву жалко, -- коротко ответил Намекин.

– - А кто же ее не жалеет? Взгляни на лица наших солдат, и ты ясно прочтешь на них душевную печаль. Но поверь мне: если Москва и умрет, то ненадолго; она скоро воскреснет. Светлейший знает и верит в скорое восстановление Москвы; он всем говорит, что Москва недолго пробудет у французов.

– - Посмотри, Борис, видишь ополченца, который стоит вон у того дома?
– - прерывая товарища, быстро спросил у него Намекин, показывая на красивого и мужественного воина, хорошо вооруженного, в одежде ополченца -- в суконном кафтане и барашковой шапке с крестом.
– - Видишь, он снял шапку и поклонился главнокомандующему.

– - Ну вижу, вижу...

– - Ты узнал его, узнал?
– - с волнением спросил Намекин, приостанавливая свою лошадь.

– - Нет, не знаю... А лицо как будто знакомое...

– - Это Тольский.

– - Как, тот Тольский, который дрался с тобою на дуэли? Да не может быть...

– - Ну вот еще... Я узнал его.

Намекин не ошибся: на улице стоял и смотрел на проходившее войско Тольский.

Проводив Надежду Васильевну до первой деревни, он за хорошую цену нанял для нее и ее дворовых лошадей до Петербурга, а сам вернулся в Москву и, нисколько не опасаясь французов, поселился со своим неизменным Кудряшом в прежней квартире, на Остоженке, в доме Смельцова.

Он тоже узнал отделившихся от свиты Намекина и его приятеля и, приподнимая шапку, громко промолвил:

– - Здравствуйте, Намекин. За прошлое прошу на меня не сердиться. Теперь не время нам враждовать друг с другом.

Намекин готов был в такую минуту забыть все обиды и протянул бы Тольскому руку примирения, но теперь не мог отставать от свиты; поэтому он лишь поклонился Тольскому и посмотрел на него дружелюбно.

Между тем в это же время к Кутузову подъехал граф Растопчин и, отдавая ему честь, спросил:

– - Ваша светлость, могу ли я узнать, куда вы изволите направить нашу армию, по какой дороге?

Престарелый вождь ничего не ответил, а только сердито посмотрел на Растопчина: он не любил ни с кем делиться своими мыслями.

Растопчин понял это и, желая поправить свою ошибку, заискивающе спросил:

– - Распоряжений от вашей светлости не будет?

– - Никаких, граф, -- коротко ответил ему князь Кутузов.

Они разъехались. Князь Кутузов поехал к Спасской заставе, а Растопчин поспешил в свой дом, чтобы сделать некоторые нужные распоряжения и скорее выбыть из Москвы.

Едва наша армия оставила первопрестольную, как французы стали входить в нее.

Наш арьергард остановился на рязанской дороге, невдалеке от Москвы. Был поздний вечер. Вдруг в вечерней тишине раздался оглушительный грохот и на небосклоне показалось страшное зарево. Это взорвались банки с комиссариатскими вещами под Симоновым монастырем и загорелся винный двор в Замоскворечье.

Престарелый главнокомандующий, привстав на дрожках, печально смотрел на начавшийся пожар Москвы.

Ему сказали, что Москва уже занята неприятелем.

– - Что ж? Это -- последнее торжество их, -- спокойно произнес князь Кутузов и повел нашу армию далее.

За нею спешили уйти и москвичи. Остались очень немногие, и в числе их Тольский. Он с нетерпением ждал прихода ополченцев, собранных Смельцовым из своих крепостных. Однако это ополчение опоздало: проникнуть теперь в Москву, находившуюся во власти Наполеона, ему было довольно трудно, почти невозможно, так как у всех застав находились французские солдаты, которые никого не впускали и не выпускали.

Во всем доме Смельцова оставались только двое -- сам Тольский и его слуга Иван Кудряш, а во дворе, в маленьком флигеле, находился старик Василий. Он обрек себя на смерть и готовился к ней, как истинный христианин. О земном он не думал: все его мысли были сосредоточены на загробной жизни, и он проводил время в своей каморке за молитвой и за чтением божественных книг.

Второго сентября, в день, когда Москва занята была французами, к сторожу в каморку вошел Тольский и, застав Василия за чтением, спросил: