Русский флаг

У Мартынова закружилась голова, тело обмякло. Захотелось лечь на пол, растянуться и отдать себя теплым, сдавливающим грудь волнам.

Кто-то прошел мимо, толкнув его твердым плечом.

– Степан, черт, куда глядишь?
– проворчал ок.

Хлопнула дверь. На мгновение серый свет предбанника ворвался в баню. Степан, как и прежде, стоял в двух шагах, не двигаясь. И снова темнота.

– Шальная баба!
– услыхал Мартынов голос Степана.
– Озорует.

– А что?

– Толкает шибко. Эх, кабы не мужняя жена!
– закончил он со вздохом.

Проспав восемнадцать часов, Мартынов поднялся бодрым и голодным. За столом он растолковал поддакивавшему исправнику важность своей поездки и потребовал на утро подготовить свежие упряжки. Исправник не возражал, только беспомощно разводил руками, ссылался на то, что тут без "господ купцов дела не уладить", что власть ему дана, а "способов не дадено". Выпив изрядно с гостем, он ушел "держать совет с купцами" и вскоре вернулся в сопровождении Чэзза и Бордмана. Американцы хотели увидеть человека, который за два месяца домчал из Иркутска в Гижигинск, интересовались новостями и вежливо спрашивали: не может ли господин Мартынов показать ордена, которыми сам государь император одаривает "славных героев прошлогодней виктории?"

Мартынов, улучив момент, прикрикнул на исправника:

– Все раззвонил, дурак! Не умеешь язык держать за зубами!

– Свои ведь, - объяснил заплетающимся языком исправник.
– Люди примерного поведения... Не ссыльные, слава богу.

Мартынов отвернулся. Что с ним толковать!

Вечер медленно тянулся во взаимных расспросах. Мартынов интересовался дальнейшим маршрутом. Куда ехать после Тигиля? Пробираться ли на восток, чтобы достигнуть Авачинской губы по долине реки Камчатки, или держаться равнинного побережья Пенжинской губы и пересечь полуостров после Большерецка? Что он встретит в дороге?

В девятом часу у дома остановилась собачья упряжка. В сенях раздался густой, низкий бас, а когда хозяйка открыла дверь из сеней, чтобы крикнуть мистера Бордмана, Мартынов заметил мелькнувшее в глубине косматое лицо.

Вскоре Бордман возвратился. Каюр криком и ударами шеста поднял лежавших за окном собак. По тому, как удалялся голос каюра, можно было заключить, что нарты быстро уносились прочь.

Бордман посмотрел на Мартынова ясным, открытым взглядом лучистых глаз и сказал:

– Если бы господин Мартынов задержался в Гижигинске еще на день, он мог бы иметь хорошую компанию...

Он протянул Мартынову серебряную табакерку. Есаул набил трубку светло-коричневым душистым табаком и сказал:

– Не думаю, чтобы кому-нибудь была по душе моя дорожная метода.

– Ошибаетесь!
– возразил Чэзз.
– Ничего так не люблю в жизни, как быструю езду...

– Хотя мистеру Чэззу была бы полезнее ходьба, - пошутил Бордман.

Есаул повернулся к Чэззу:

– Вы возвращаетесь в Петропавловск?

– Послезавтра в дорогу, - ответил тот.

– В таком случае я поеду один. Завтра утром.

– Сомневаюсь, - заметил Бордман сочувственно.
– У нас не так просто раздобыть хороших собак и проводников.
– Он перешел на шепот: - Исправник здесь, знаете...
– Купец покосился на дверь.

– Я вытрясу из него душу!
– резко сказал Мартынов.
– А если не поможет, - он упрямо посмотрел в глазки Чэзза, - если не поможет, уеду завтра на ваших собаках... Дело не терпит.

– Мои собаки?
– засмеялся Чэзз.
– Они еще щенки. Правда, мистер Бордман, глупые щенки? Раньше послезавтрашнего дня им не подрасти.

– Ничего, я знаю секрет, они у меня в полчаса подрастут.

Мартынов говорил нарочито грубо. Но Бордман ласкал его все тем же кротким, примиряющим взглядом.

– Жаль, - меланхолически сказал Бордман.
– Мой приказчик, очень опытный и хорошо знающий местность, только сегодня уехал в Тигиль...

"Уж не сейчас ли он ускакал?" - подумал Мартынов, вспомнив возню в сенях, отсутствие Бордмана и вой собак под окном.

– У него прекрасная упряжка. Одиннадцать собак. Между прочим, он поедет в Петропавловск, если в Тигиле не удастся покончить дело миром. Бордман говорил все это Мартынову, но глаза его лениво следили за хозяйкой. Орудуя у стола, она бросала короткие взгляды на молодцеватого есаула.
– Осенью моего человека обобрали, отняли мехов на тысячу долларов. Казаки. Сказали - конфискация. Тигильский купец Брагин подпоил двух казаков и пообещал хорошо заплатить. Потом, дурак, обманул их, они и выдали.

Тощий, глазастый Бордман, напоминавший стрекозу в своих узких пестрых панталонах, усердно подливал Мартынову вино. Есаул оглушительно смеялся, заставляя вздрагивать дремавшего в единственном кресле исправника, называл купцов на "ты", величая их жуликами и хапугами. Американцы ушли, подхватив под руки окончательно захмелевшего исправника и водворив его в соседней комнате.

Сон долго не шел к Мартынову. Хмель, как и всегда, не держался в голове: стоило ему прилечь, закурить трубку и сосредоточиться - и к нему возвращалась полная ясность сознания. На полу, у печки, тяжело дышал Степан. Мартынов, лежа на свежей постели, впервые в жизни с такой остротой и удовольствием ощущал силу своего молодого, мускулистого тела, которое не смогли победить минувшие два месяца. "Живуч как собака, - подумал он. Нет, пожалуй, покрепче буду. Собаки падали в пути, обезноживали, а я жив-здоров". Он сильно нажал правый бок. Боль едва чувствовалась. "Из казаков один Степан достиг Гижигинска. Степан жилистый. Но и Степан послабее меня: вторые сутки в Гижигинске, а никак не выйдет из сонного оцепенения. Придется его здесь оставить..."

Впервые Петропавловск рисовался Мартынову близким, лежащим почти рядом, за тундрой и небольшим горным хребтом. Он почти достиг Камчатки, а уж там сумеет добраться и до порта, где живет Маша Лыткина.

Маша! Пока он мчался по Лене, торопился, выбиваясь из сил, к морю, он старался не думать о ней. Мысль о Маше будила приятное, но тревожное чувство. Оно словно мешало ясно представить себе, какой будет их встреча. Стоило ему вспомнить девушку, представить себя с ней - и все вокруг становилось зыбким, все плыло, мешалось, совсем как в те минуты, когда Мартынову случалось, лежа на берегу Ангары, смотреть на июльское солнце сквозь сетку ресниц, ощущая на лице поток тепла и погружаясь в короткую радужную дремоту. Сегодня впервые Маша долго стояла перед его взором, обрадованная, взволнованная. Он не слышал ее слов, но чувствовал, что она, как и в прежние годы, требует от него ответа на самые главные, самые трудные вопросы жизни...

Тихо заскрипела дверь. Кто-то прошуршал босыми ногами по комнате, приближаясь к Мартынову. Он повернулся на бок и приподнялся на локте.

Шепот хозяйки дома предупредил окрик Мартынова.

– Куришь?.. Думаешь...
– сказала она неопределенно.

– А, хозяюшка!
– Мартынов опустился на подушку.

– Куришь все, - тупо повторила женщина.

– Ничего, избы не сожгу.

Женщина присела на край кровати.

– Жги, - сказала она со странной покорностью.
– Избы не жалко.

– Ишь, отчаянная... Мужа побоялась бы...

Она ничего не ответила. Мартынову почудился короткий вздох.

– Ждал меня?

– Нет.

Женщина пошарила в темноте рукой. Положила ему на грудь влажную, неспокойную ладонь.

Мартынов отвел руку и сказал строго:

– Не ценишь ты себя, баба... Эх!

– Чего мне цениться-то?
– громко ответила она, не смущаясь присутствия мужа за стеной.
– Видать, мне мужем такая цена назначена.

– Неладно живете, - заключил Мартынов.