Русский флаг

"Кубриком" Завойко называл две комнаты, в которых по-приютски тесно стояли детские кровати. Несколько человек последовало за ним гуськом, ступая на носки. Зарудный тоже решил было пойти с ними, но заметил, что Маша, опустив голову, пробирается к нему.

Зарудный отступил в сумрак передней и протянул Маше обе руки, когда девушка вышла из комнаты.

– Ну, вот вы и приехали, - сказала Маша с облегчением. Здравствуйте!

– Вы болели, Машенька?
– проговорил Зарудный, стискивая ее руки.

Маша тряхнула головой.

– Нет. Я и сама не знаю, что происходит со мной. Хорошо, что вы вернулись, Анатолий. Я поняла это вот только что, когда увидела вас.

Кончился танец. Зарудный с Машей отошли к окну. Из гостиной высыпала молодежь.

Мужчины зашли в детскую, тихо, как заговорщики. Остановились по движению руки Завойко.

Деревянные кровати, грубые байковые одеяла, неровные куски медвежьей шкуры на полу, самодельные коврики на дощатых стенах освещались голубым светом заиндевевших окон. Дети спали не шевелясь, ровное дыхание шести маленьких существ наполняло комнату. Казалось, негромкое дыхание колышется в голубоватой зыби, согревает светлые стены.

Завойко наклонился над одной из кроватей. На ней спал выздоровевший Миша. Он дышал спокойно, забросив стиснутые кулачки за голову.

– Это счастье, господа!
– прошептал Завойко взволнованно.
– Истинное счастье!

Из соседней комнаты, где находились старшие сыновья, вышел Кирилл с ночником в руке и набросился на Завойко:

– Как можно! Как можно, Василий Степанович!
– Он говорил скрипучим голосом, не боясь разбудить детей.
– Не годится на спящих детей глядеть, ай-ай-ай! Сами бы еще смотрели, а то чужих людей привели, поди же ты, сладу с вами нет!..

– Свои люди, Кирилл, все свои, - оправдывался Завойко.

– А хоть и свои, - Кирилл высоко поднял ночник, облив желтоватым светом мужчин.
– У людей разный глаз бывает. Эх вы, молодо-зелено! Шли бы к себе!

И, повинуясь ему, гости тихо, на носках, повернули из "кубрика".

Танцы возобновились.

Зарудный вполголоса рассказывал Маше о поездке.

К дому, несмотря на поздний час, подъехали нарты, встреченные воем лежавших в снегу собак. Запоздалые гости поднялись на крыльцо и, не стряхнув в передней снега, не сняв кухлянок, прошли в гостиную, в толпу танцующих.

Кто-то громко вскрикнул. Толпа подалась назад. Оркестр внезапно оборвал танец, только скрипка уронила еще обрывок мелодии в наступившую тишину.

– Не пугайтесь, господа, - произнес глухой, настойчивый голос.
– Я из Иркутска. Я привез награды защитникам порта и распоряжения генерал-губернатора.
– Мартынов прикрыл глаза рукой.
– Простите, больно глазам. Могу я видеть его превосходительство контр-адмирала Завойко?

Маша бросилась в толпу, расталкивая стоявших вокруг Мартынова людей. Есаула поддерживали Илья и Иван Афанасьев. Кухлянка на Мартынове распахнулась, открыв зеленый казачий мундир.

Маша взглянула на человека, голос которого заставил ее вздрогнуть и убежать от Зарудного. Перед ней стоял худощавый мужчина, заросший нескладной русой бородой, со спутанными белокурыми волосами, с невидящими карими глазами в воспаленных орбитах. Глаза скользили по толпе, по лицу Маши, безучастные, не чувствующие ничего.

Но человек улыбнулся виноватой, измученной улыбкой, и Маша, забыв обо всем, бросилась к нему, закричав на весь дом:

– Алексей!

Она обняла и поддержала Мартынова, как поддерживала артиллеристов, раненных на "Смертельной" батарее.

– Здравствуй, Маша, друг мой, - громко прошептал есаул в наступившей тишине.
– Видишь, приехал...

– Вижу...
– Слезы текли по лицу Маши. Она гладила его изъязвленное, щетинистое лицо.
– Вижу, Алеша...

– Больно!
– сказал Мартынов, заскрежетав зубами.
– Где Завойко?

Подошел Завойко, но есаулу уже не удалось поздороваться с ним. Это произошло позже, в госпитальной палате, после ампутации простреленной руки.

II

Март выдался на редкость вьюжный. В эту пору на Камчатке всегда дуют северные ветры, дуют во все легкие, будто торопятся обрушить на людей весь не растраченный за зиму запас лютости. И снегу в небесных закромах, оказывается, еще немало; кажется, и зима на исходе, в далекой России грачи обновляют озябшие голые ветви, а здесь снег валит и валит и, подхваченный "северянином", пляшет многодневными метелями.

В обычное время снег не помеха. Человек и не думает вступать с ним в спор. Только и заботы, что отрыть проходы из дома к дороге, к колодцу, к присутственным местам. Под снегом покойнее, - под белой шубой земля лежит недвижная, тихая, не обременяющая человека трудами. Приятно знать, что как ни беснуется снег, стараясь выше крыш занести избы, как ни ярится "северянин", как ни злится, надувая щеки, старый камчадальский бог Кухта, а придет апрель на резвых, крепких ногах, схватится с зимой - и схлынет ее сила звенящими потоками в залив, сольются талые воды с горькой водой океана. А человек и труда не приложит - разве что поможет весне, прорубив во льду канавку, - и похаживает по двору, подставляя спину солнцу, глядя на то, как беспомощно оседает снег, готовый было вовсе похоронить Петропавловск.

Не то теперь. До самого Благовещенья стояли сильные морозы, каких не бывало и в зимние месяцы. Ветер редко давал передышку людям. После двух-трех дней пурги тусклое солнце покажется на несколько часов, словно для того, чтобы люди увидели, что бороться с зимой бесполезно, - сколько ни сгребай снег, сколько ни расчищай артиллерийские площадки, он упрямо закроет и пирамиды ядер и холодные пушки. А людям не до отдыха, не до лукавой игры с мартовскими метелями; они сутками работают на открытых местах, обмораживая лицо и руки.

В одну из таких передышек, когда на севере в спокойном небе обрисовалась вершина Корякского вулкана, а западный берег Авачинской губы обозначился неровной темной полосой, Завойко находился на Сигнальной батарее. Спуск тяжелых пушек с Сигнальной горы был особенно труден и опасен. Сюда часто заглядывал Мровинский, проверяя прочность канатов, устойчивость стрел, сконструированных им для спуска орудий на лед и подъема на корабли.

С горы порт и внутренние батареи видны как на ладони. Завойко случалось и прежде бывать здесь зимой, приходить к подъему или спуску крепостного флага. Порт дремал в сизой дымке, мигали редкие огоньки. Василий Степанович, да и каждый из чинов сорок седьмого флотского экипажа мог безошибочно определить, где зажжен огонь и как долго он будет гореть, мигая в усиливающемся снегопаде.

Теперь Петропавловск неузнаваем. В порту стоят скованные льдом корабли - "Аврора", корвет "Оливуца", транспорты "Иртыш", "Байкал", "Двина", бот "Кадьяк" и мелкие суденышки, заявляющие о себе то торчащей из-под снега мачтой, то правильной формы снежным холмом. С берега к "Авроре" тянется широкая ледяная дорога вместо недавних пешеходных тропинок.

Повсюду темные фигуры людей; в порту их особенно много, но и на Кошечной батарее и за Красным Яром - везде люди на свежем, только что выпавшем снегу. На батареях и у кораблей торчат тонкие, гнущиеся стрелы подъемных кранов. Они составлены из нескольких кусков корабельных мачт, скрепленных железными бугелями. Мровинский набросал чертежи такой стрелы еще до приезда Мартынова, рассчитывая облегчить подъем пушек, которые прибудут весной в Петропавловск. Мог ли Завойко предположить в декабре минувшего года, что подвижные мачты будут служить совсем иной цели?