Русский флаг
Шрифт:
Кандидата на роль Хлестакова решительно не находилось. Перебрали многих, и наконец Дмитрий Максутов самоотверженно предложил свои услуги, которые и были приняты охотно, но без особого воодушевления.
В самый разгар оживленного разговора за дверью послышались голоса Зарудного и Пастухова, затем открылась дверь, и мичман позвал Настю. Маша поняла, что между ними все было условлено: она ждала Пастухова. Повременив немного, Маша так же незаметно выскользнула в полумрак коридора.
Сегодня здесь забыли зажечь свечи, и длинное помещение освещалось только двумя
Маша подошла к окну и остановилась, опершись о широкий подоконник. Если бы не разросшийся кустарник и старые тополя, Маша увидела бы в темноте огоньки порта и дальних батарей. Но теперь она различала только колеблющийся огонь на Сигнальной горе, где обычно находился крепостной флаг.
В кабинете становилось шумно. Чэзз просил позволить Магуду уехать из Петропавловска на клипере "Св. Магдалина", и вскоре американец покинул кабинет, удовлетворенно бормоча что-то себе под нос.
Маше пришлось долго стоять, прижавшись к деревянной стене. Двери кабинета стали часто открываться, пропуская выходивших оттуда людей. До слуха долетали обрывки фраз, короткие диалоги. Люди толковали о молчаливости Изыльметьева, хвалили поручика Гезехуса за храбрость, но сомневались в его опытности, жаловались на чье-то тиранство и грубость характера.
– Ядра калить - не печь топить!
– запальчиво объяснял кто-то. Допустите неопытного юнца - он вам пороховой погреб на воздух поднимет, костей не соберете...
Прошел полицмейстер Губарев, злобно бормоча себе под нос:
– Черт побери... Этого еще недоставало... Обремизился!..
Наконец в коридор вышел Зарудный. Маша прижалась к стене.
Из кабинета выскользнул мичман Попов. Он догнал Зарудного, обнял его за плечи и сказал звонким, юношеским голосом:
– Как я счастлив, друг мой! Как я безмерно счастлив!
– Еще бы!
– Ты пойми, казенная душа, величие этого слова: батарея!
– ликовал Попов.
– Ба-та-ре-я!
– Самая дальняя!
– поддразнивал его Зарудный.
– Пусть!
– Самая дрянная...
– Неправда!
– воскликнул мичман.
– Не смей так говорить! Чудо-батарея! Слышишь...
– Мастеровые в порту называют ее "кладбищенской".
– Отлично! Пусть она станет кладбищем для врага!
В гостиной громко засмеялись, и Попов спросил:
– Заглянем?
Зарудный помедлил ответом.
– Не хочется.
– Ну и ладно, - согласился Попов, все еще охваченный радостью. Пошли! Беда мне с тобой, - сказал он, открывая выходные двери, - у тебя душа моряка, романтика, а определился ты по письмоводительской части. Роковая ошибка.
Они вышли, и Маша не расслышала ответа Зарудного.
Маша вернулась в гостиную в тот момент, когда Дмитрий Максутов внес предложение, которое не умерило шумного веселья, но внесло в него элемент тревоги, со всех сторон обступившей в этот вечер дом Завойко.
–
Предлагаю назначить на главные роли по два кандидата!– закричал Дмитрий, покрывая гул голосов.
– Зачем?
– огорченно спросила девица, только что назначенная на роль Анны Андреевны.
– Убьют одного - другой заменит, - пояснил Дмитрий.
Мысль Дмитрия на мгновение поразила всех. Это придавало всей затее большую серьезность, как бы включая ее в круг военных приготовлений.
– Дети!
– скептически заметил Александр Максутов, наклонившись к Юлии Егоровне.
– В этом весь Дмитрий. Эффектно. Трогает за душу, но, в сущности, ничего в жизни не меняет.
В этот вечер Семену Удалому не нужно было возвращаться в казармы.
Он был отпущен в порт ладить старый плашкоут, чтобы с рассветом плыть в Тарью, на юго-западное побережье Авачинской губы за партией кирпича для Озерной батареи.
Только после вечерней зори, когда густая темень заполнила петропавловское межгорье, Удалой скинул измазанную смолой рабочую голландку и направился в поселок. Шагал он не напрямик - чтоб не встретиться с кем-нибудь из офицеров, - а в обход служебных зданий к основанию кошки и дальше по темному склону Петровской горы. Уверенно шел знакомыми тропами и, дойдя до избы, где жила Харитина, приотрыл дверь и тихо окликнул девушку. Отозвался ворчливый старушечий голос, но Удалого это не смутило - он присел на бревно и раскурил трубку.
Харитина вышла из избы и спросила удивленно:
– Что это вы... среди ночи?
– А нам ночь не указ, - улыбнулся Удалой.
– Значит, вахту стоим.
– Вахту на корабле держат...
– В Тарью еду, - объяснил матрос - На кирпичный завод. У причала плашкоут ладим. Вот и пришел "до свиданья" сказать...
Харитина недоверчиво повела плечами и сказала со смешком, заглушая волнение:
– Не за море плывете. Какое тут прощеванье...
Матрос уверенно взял ее руку. Харитина не перечила ему.
Удалой проговорил с затаенной, из самого сердца идущей тоской:
– Не гадал матрос, что сердце по девке сохнуть станет... Да как сохнуть!.. Запоет в лесу птица, а мне твой голос чудится. Взойдет солнышко, волну вызолотит, а я тебя одну вижу, ровно марево какое сладкое...
Пришло первое счастье ее горькой, скудной жизни, и оно оказалось таким огромным, что оглушило девушку и на мгновение отняло у нее волю, способность двигаться, отняло и давно созревшие слова любви. Но только на мгновение...
Затем она подалась к Удалому, руки потянулись к красноватому огоньку трубки, который тоже неуверенно двигался к ней, и вдруг услышала тяжелые, приближавшиеся к ним шаги.
Харитина успела только шепнуть Удалому: "Он, он, берегись!" и схоронилась в сенцах, даже не прикрыв двери.
Губарев был пьян. Он едва не наткнулся на стоявшего неподвижно матроса. Удалой растерянно улыбался, но глаза его даже в темноте горели злым, настороженным огоньком.
Полицмейстер узнал рослого матроса с "Авроры", выхватил у него из рук трубку и закричал: