Русский полицейский рассказ (сборник)

Не успела бабенка замолчать, как Сагачок стал доказывать, что конопля ее совершенно испортила санитарию прудика и что ее, жену разбойника Савки, непременно следует посадить в холодную.

Я знал, что проточный прудик, о котором шла речь, всегда под осень полон мокнувшей коноплей всех стручанских баб, и что в словах жены Савки о причинах полицейского рвения Сагачка было немало правды, а потому сказал ей отправляться домой. Бабенка бросилась целовать мою руку, состроила ироническую гримасу Сагачку, хлопнула калиткою и была такова. Сагачок укоризненно посмотрел на меня и меланхолически заметил:

– Ну, какие теперь у нас порядки, просто ума помрачение. Вот, если бы это случилось, когда был приставом Каламацкий или – скажем – Волков, – узнала бы она, чертова шкура, где раки зимуют!.. А теперь…

И Сагачок безнадежно махнул рукою.

Хотя я тоже давно уже махнул рукой на Сагачка, тем не менее, по обязанности начальства сделал ему очередное внушение.

Дни проходили за днями, и почти каждый день Сагачок ухитрялся в чем-нибудь провиниться. Пошлешь его с пакетом в волость, он по пути засядет где-нибудь у кума и не доставит в срок; нужно было собрать стручан на «шарварок», а он преспокойно сидит у Прохора Тимофеевича; нужно было… Да мало ли Сагачок не делал того, что нужно было, и делал то, чего вовсе не нужно!..

Наконец, я решил применить к Сагачку меру наказания – арест, хотя по опыту знал, что такого рода мероприятия чаще дают отрицательные, нежели положительные, результаты. Во всяком случае, так или иначе, нужно было выйти из круга неопределенных отношений к моему подчиненному, сотскому, потому что этого требовали следующие обстоятельства.

Стручкы, где находилась становая квартира, само по себе было большое село; в нем были церковь, костел, двухклассное училище, винокуренный завод и более двух десятков, преимущественно еврейских, лавок. Жизнь в Стручках сравнительно с соседними селами била ключом, между тем урядник, в участок которого входили Стручкы, жил в семи верстах, в соседнем местечке. Таким образом, мне, становому приставу, приходилось играть в некотором роде роль стручанского полицмейстера, что, собственно, входило в круг обязанностей Сагачка. И действительно, Сагачок мог и умел поддержать несложный порядок в селе, но случалось и так, что он первым нарушал этот порядок, когда был выпивши. Правда, пьяницей он не был, но выпить любил, ох как любил выпить!..

Как сотский Сагачок имел много достоинств. Он был очень неглуп, смышлен, прекрасно знал свои обязанности, умел быстро ориентироваться при всяких обстоятельствах и – главное – любил свою полицейскую службу и был грамотен. Зато, помимо своего влечения к рюмочке и женщинам, он был ленив и хитер, как всякий малоросс, любил прикинуться дурачком, чтобы провести начальство, и о служебной дисциплине имел самые смутные понятия. Из разговоров с ним я узнал, что мои предшественники и били его, и сажали в холодную, а он, Сагачок, все же делал то, что хотел.

Мне экстренно нужно было узнать пространство католического кладбища, и я послал Сагачка измерить его. Это было нетрудно, так как кладбище представляло небольшой удлиненный четырехугольник. Дело было утром. Я думал, что через часа полтора Сагачок исполнит мое поручение, и в ожидании занялся текущей перепиской. Разбираясь в целом ворохе разных отношений, повесток, рапортов и т. п., я и не заметил, как наступил полдень, и жена позвала меня обедать.

Я был очень удивлен, что Сагачок еще не вернулся, после обеда пошел на кладбище посмотреть, что он там делает. Там Сагачка не было, и кладбищенский сторож сказал мне, что не видел его. Так как сведения по этому делу нужно было сообщить исправнику с первой отходящей почтой, то есть вечером того же дня, то я при помощи сторожа живо измерил кладбище и пошел домой. Сагачок вернулся ночью, и слышно было, как он пьяным голосом выводил любимого «журавля». Безобразие!..

Утром Афия сообщила мне (она постепенно стала поставщицей всех стручанских новостей), что Сагачок вчера весь день пьянствовал на «похрыстынах» у Степана Куцего, а куда его черт носил ночью – никто не знает.

Я велел десятскому позвать Сагачка. На мой вопрос, почему он не исполнил вчера моего поручения, Сагачок развязно ответил, что исполнил, а потом зашел к Куцому на «похрыстыны». И при этом Сагачок подал мне клочок бумаги с точным обозначением пространства кладбища. Я сказал, что за несвоевременное исполнение моего поручения подвергаю его аресту на три дня. Сагачок прямо открыл глаза от неожиданности, но, когда я позвал десятского и приказал ему запереть Сагачка в холодную, последний вскинул на меня насмешливый взгляд и развязно двинулся за десятским. Десятский запер дверь холодной, и ключ я взял к себе.

Хотя порок в лице Сагачка уже нес должное наказание в холодной, тем не менее я был неспокоен: казалось, что и тут Сагачок проявит свою плутоватость, – очень уж легко отнесся он к своему аресту. И вот, гуляя по обыкновению вечером по двору, я подошел к окну холодной, которое изнутри было завешено, по-видимому, чем-то плотным, так как лишь сверху окна пробивалась яркая полоска света. Заглянуть в холодною я не мог – было высоко, и потому я осторожно придвинул к стене дождевую бочку, перевернул вверх дном, вскарабкался и заглянул в щелку окна. Глазам представилась следующая картина. На одной скамье сидели два десятских, на другой – Сагачок и кучер, а посередине находилась табуретка, на которой стоял штоф водки, хлеб, колбаса и огурцы. Bсе они с ожесточением резались в карты, то сбрасывая их в кучку на угол табуретки, то разбирая по рукам и почему-то пряча за спину.

Теперь мне стало ясно, почему Сагачок не боится холодной. Я оставил свой наблюдательный пост, пошел, взял висячий английский замок, тихо запер дверь холодной и лег спать, справедливо полагая, что, когда товарищи Сагачка увидят себя запертыми, это послужит для них хорошим уроком. И действительно, когда на другой день утром я вошел в холодную, все они были очень смущены, что, видимо, доставляло удовольствие Сагачку, который насмешливо посматривал на своих злополучных товарищей. Сделав им всем выговор и отобрав у одного из десятских подобранный ключ от замка холодной, я снова запер холодную двумя замками и принялся за работу в канцелярии. После обеда жена, вероятно под влиянием Афии, попросила меня позволить послать Сагачку остатки обеда, так как жена его почти ничего, кроме хлеба, ему не приносит. Понятно, я не позволил.

Вечером в тот же день, гуляя в палисаднике, я случайно услыхал, как хлопнула калитка, – кто-то вошел во двор. Раздвинув кусты сирени, я стал всматриваться в ночную темноту и различил одного из десятских, который, крадучись, тихо направился к холодной и осторожно постучал в окно. Должно быть, окно открыли, потому что послышался тихий голос Сагачка:

– Опанас, ты?

– Я, – так же тихо ответил десятский.

– Принес все?

– Все, только булок не было – раскупили, так я хлеб взял. А колбаса прямо из печки, еще теплая.

– Хорошо, а то я хочу есть, словно сто собак. Так выпьем разве по одной.

– Что ж, выпьем.

Но выпить им не удалось: я конфисковал и водку, и колбасу, которая распространяла дразнящий аппетитный запах чесноку, и хлеб. Я осмотрел окно холодной и увидел, что оно совершенно незаметно открывается вверх на шарнирчиках. Между тем, когда я по приезде первый раз осматривал холодную, Сагачок сказал, что окно закрыто наглухо, и мне показалось то же: помню, я даже щелкнул пальцем в оконную раму. Я велел десятскому принести фонарь, гвоздей и молоток и наглухо заколотить окно. Воображаю, как чувствовал себя Сагачок со своим неудовлетворенным аппетитом, словно у ста собак!

Когда десятский, в моем присутствии, открыл дверь холодной, чтобы выпустить Сагачка на свободу, я внушительно заметил Сагачку, что за малейший проступок буду подвергать его аресту, Сагачок обиженно пожал плечами и грубо сказал:

– Ну что ж, и буду сидеть. Очень-то я боюсь вашей холодной.

– Да как ты смеешь так грубо говорить со мною? – накинулся я на Сагачка. – На три дня под арест.

Сагачок и десятский только вытаращили глаза в полном недоумении, но я тотчас привел в исполнение мое распоряжение, и Сагачок вновь очутился в холодной под замком.