Русскоговорящий

Земляной уже стоит навытяжку с задранным подбородком. Митя тоже выпрямляется, твердеет, пытаясь сообразить, нужно ли кричать «смирно»? Да и откуда здесь генерал?

А генерал не задерживаясь пролетает мимо и слегка улыбнувшись в усы, бросает:

— Греетесь?

— Так точно!!

Но он уже прошёл. Спина его движется прямиком в туман. Руки в перчатках за спину. На нём лёгкий армейский плащ, на ногах туфли. Один, без охраны. «Идти за ним?» Дойдя до предела, округло очерченного светом фонаря, он останавливается, будто уперевшись в твёрдое. Поводит головой из стороны в сторону, разворачивается и столь же стремительно идёт обратно. Генерал входит в туман, шаги его глохнут.

И как ни в чём не бывало — жёлтый фонарь, урна, банка из-под кильки в томатном соусе.

— Что это было?

— Раз вдвоём видели, значит, настоящий, — гундосит Саша со своей обычной меланхолией.

Два компонента, из которых он состоит — меланхолия и добродушие. А вообще он КМС по боксу, средние веса.

— Откуда он взялся, а?

— Я знаю. Слышал, Стодеревский кому-то говорил, мол, командующий округом прилетел. Кажется, Макашин… Микишин… как-то так.

— А чего он один гуляет?

— А … его знает! Герой, наверное. Как думаешь, настучит?

— Сань, ну ты даёшь! О чём?!

— Мы ж на посту вроде как в футбол играли?

— Да кому он настучит? Он же генерал. Маршалу, что ли?

— А … его знает!

— Разве генералы стучат?

Медленно, боясь налететь на генеральскую спину, они идут следом. Настолько, насколько им видно — пусто. Только клочья тумана. За туманом размытые голоса и шум моторов. Они спускаются ниже вдоль стены, блестящей как вспотевший лоб, и зайдя за угол, подходят к стеклянному фасаду. Вестибюль ярко освещён. Генерала нету и здесь. В кресле у журнального столика женщина. Голова откинута на спинку, руки плетьми сброшены до пола. Вокруг стоят Кочеулов, Трясогузка, Товарищ Военврач и Онопко. Выглядят напряжёнными. Военврач, задрав руки на свет ламп, капает из пузырька в гранённый стопарь. Накапав, зовёт её. Она не слышит. Зовёт ещё раз. Она поднимает голову и смотрит на стакан.

Их сменяют только утром.

Ночлег их всё так же мучителен. Спят, не раздеваясь и не разуваясь, на наклонном полу в актовом зале. Сцена вся занята, на ней лежат вповалку в два ряда. Бритвенный сквозняк лезет за шиворот, вспарывает веки. Счастливчики отрубаются по-настоящему и по-настоящему храпят. Впрочем, спят недолго. Всё то же: холод. Вскакивают, обхлопывают себя со всех сторон и молча падают снова. Сил не хватает даже на то, чтобы отматериться. Некоторые устроились в мягких алого бархата креслах. Но кресла тесные и постоянно слетают с креплений.

— … …! Переляг на пол!

Холодно. Спать не получится.

Отчётливо вспоминается, с чего всё это начиналось.

Окна в спальной комнате обезьянника — пересыльного пункта в Батайске — были заколочены наглухо, дабы не бегали в окна. Тела прилипали к клеёнке лежаков, шумно от них отрывались, ворочались и вздыхали. Трагически воняло носками. Они просили прапорщика за дверью отпереть, проветрить, но прапорщик весело их посылал. Утром на станции их набили в плацкартный вагон под завязку — запрессовали в вагон. Были б они прямоугольные как кирпичи, уложили бы в штабеля. На нижних полках сидели по шестеро. На верхних и даже на багажных лежали по двое. От такой скученности делалось страшно, как от близости крупного хищника. Садились прямо в проходе, но чёртиком из табакерки выскакивал из своего прокуренного купе проводник и кричал с подвизгиваньем:

— На …! Все н-на … с пр-рях-хода!

Спать… боже, как же тогда — впервые — хотелось СПАТЬ!

Когда утром в окне перед ним поплыла вокзальная площадь родного Тбилиси, Митя сказал равнодушно кому-то, оказавшемуся рядом: «Я здесь живу».

— Да, меня тоже глючит — ответил Кто-то.

Спать.

Песок образов струится и струится. Дым. Кружатся продолговатые чёрные снежинки. Разве зима? Нет. Вот ведь — оранжевые листья на каменной стене. Тают, тают листья.

Това-арищи офице-еры.

Осень, ароматные сады. Дым с чёрными снежинками.

Кто-то плачет — а, это милиционеры плачут.

Длинные очереди вдогонку красным огонькам. Не попали. Не попали, слава Богу. Не попали.

Он всегда любил осень, её запах.

Когда-то у одного человека была продавщица из парфюмерии.

Листва умирает с запахом горьковатой мудрости: и это пройдёт. Да-да, такой запах: и это пройдёт. Знакомая фраза, где-то попадалась.

Очереди вдогонку… настоящие очереди, сейчас.

Он вскакивает, но уже стихло. Вокруг укладываются по местам те, кто повскакивали вместе с ним.

Песок всё сыплется, голова как песочные часы. Летает чёрный снег. Значит, всё-таки зима?

Кто-то кричит «подъём». Чтоб он сдох.

Отделение растянулось цепью вдоль широкой как арык ливнёвки, спиной к обгоревшему ОВД. Опасаются, что из сейфов выкрадут чистые книжечки паспортов. Оружие погромщики унесли вчера, распилив замки. Ждут, когда подвезут местного начальника с ключами от сейфов, в котором лежат документы. Поговаривают, что не могут его найти, прячется. Потом выясняется — нашли, но он отказался ехать. И ключей не дал. Якобы отобрали на площади.

Они стоят шагах в пяти друг от друга, выставив вперёд висящие на плече автоматы. Деревья по ту сторону бетонного желоба широко раскинули ветви. Дотянулись почти до крыши «дежурки» ОВД, над проезжей частью переулка сомкнулись кронами — будто ощупывают друг друга кончиками пальцев. Некоторые ветви горели, на них висят скукоженные обуглившиеся листья. Когда дует ветер, от листьев отрываются кусочки и летят вниз, на камни, на людей, на осколки битого стекла.

Справа, будто бы сразу из-за крыш, всплывают зубчатые утёсы. Переулок, теряясь за деревьями, упирается, кажется, прямиком в горы. Здесь многое — кажется. Весь городок с его чистенькими булыжными улицами, с махонькой центральной площадью, с горами сразу из-за крыш, — кажется игрушечным. Его можно взять в руки, повертеть, рассмотреть. Гляди-ка, какой забавный флюгер! Этот городок можно развернуть как конфетку. Как тебе эта осенняя палитра на обёртке? И солдаты — кажутся. Оловянные. Стоят себе неподвижно с одинаковыми серыми лицами.

Вчера они познакомились с охраной Макашова. Двое парней, такие же как они, восемнадцатилетние, но совсем другие. Совсем другие — пятнистые. Эти двое тихонько стояли в ночном тумане, и когда их заметили, подошли первыми. Шли, сочно поскрипывая новенькими ботинками, легко выдавливая из тумана свои мужественные силуэты. На них была невиданная — разве что на американцах по видику — пятнистая форма. На головах как-то необычайно ловко сидели округлые, обтянутые той же пятнистой тканью каски. Из-за плеч торчали совсем уже непонятные толстые стволы, на боку как шпаги болтались «демократки», добавляя в удивительный их облик что-то мушкетёрское.

— Ребят, — обратился один из них — А где здесь сортир?

И пехотинцы переглянулись. Пауза была долгой, вопрос явно застал всех врасплох. Наконец, кто-то широко повёл рукой в молочном воздухе: «Да вот…». Но пятнистые не воспользовались этим приглашением. Да и то сказать, когда на тебе такая форма, не будешь нервно бродить вдоль обочины в поисках лопуха, не сядешь под куст, плебейски белея задом. Когда на тебе такая форма, можно носить обычное приветливое лицо. Когда на тебе такая форма, вполне можешь подойти к кому угодно, к любому призыву, даже к чужим — и вот так вот спросить, где здесь сортир.