Русскоговорящий
Шрифт:
— Правильно, а то ишь чего удумали, хулиганы. Бунтовать!
— Да-да, так и надо. Так и надо.
Заталкивая в рот очередной фрукт, солдатики вежливо кивали.
А Бакинский акцент русских старушек был так смачен. Смешной бакинский акцент. Впрочем, смешной как всякий чужой акцент. Непривычно растянутые, неожиданно приплюснутые, — слова в затейливых зеркалах комнаты смеха. «Наверное, — впервые догадался Митя, — и я со своим грузинским акцентом бываю смешон окружающим. Хм… смешон, и ладно. Но ведь бываю — неприятен. Если сшить бурку из ситца в горошек, а валенки из персидского ковра, это смешно или оскорбительно?»
Они
(Пожирая инжир, Митя смотрел в их лица поверхностно, невнимательно, не до того было. Но память сама знает, где сфилонить, а что сберечь навсегда.)
Вот бы поговорить с ними, порасспросить. Они бы поняли друг друга. Но как-то неудобно, неуместно. О чём спрашивать? Когда всё съедено, липкие руки вытерты о хэбэшные штанины и разбуженные желудки удивленно урчат, солдатики выглядят совершенно по-новому: бравые, уверенные в себе. Гусары на маневрах. Даже «уши» Лапинских галифе торчат немножко героически.
— Ну, солдатики, мы пойдем.
— Внуков завтра в школу собирать.
— Э, какая завтра школа!
«Что из этого будет? — росток страха прорастает сквозь сладкий инжир, сквозь изнуряющую бессонную ночь. — Что из этого будет?»
— Второй взвод, тревога, — уныло говорит Витя Зиновьев, входя в распахнутую солнечную дверь. Красная повязка на правом плече: помощник дежурного. — Выходи строиться внизу.
— Что, серьёзно?!
— Да ну на …!
Ошарашенный такой реакцией, Зиновьев пожимает плечами и уходит.
…Они стоят в одну шеренгу, сзади уже бормочут двигатели. Напротив, у бетонного забора тот самый «Урал». Из угольных бубликов сгоревших покрышек торчит проволока корта. Взгляды снова и снова притягивает чёрная, с приоткрытой дверцей кабина. «Как они там метались, кричали…» Снова кто-то уточняет подробности:
— А как подожгли?
Кочеулов выходит из штаба, стремительный и пружинный, будто только что с хрустящей, пахнущей чистотой постели.
— Взвод, смирно!
Подойдя, Кочеулов останавливается, забрасывает руки за спину. Выпаливает без всяких вступлений:
— Сейчас вам выдадут боевые патроны. Но будем гуманными людьми, будем стрелять по ногам.
Сквозь дырчатую тень аллейки уже поспешает Зиновьев с открытым цинком в вытянутых руках.
«Ух ты! Ух ты! Мы едем на войну! Мы как Рэмбо!»
Но и в пыхающем мальчишеском азарте Митю обдаёт нехорошим — как воздух из подвала — холодком. То размеренно, то сбивчиво щёлкают снаряжаемые рожки. Это похоже на время — спотыкающееся, теряющее ритм. Время порвалось. Хрясь! — всё, прошлое улетает под щёлканье вдавливаемых в торец автоматных рожков патронов. Мгновенно, как последний кадр порвавшейся киноплёнки… не остановишь, не успеешь вглядеться, чтобы запомнить… нет его, пустой белый экран.
— В машину!
Сгоревшие до рассыпающихся угольных бубликов покрышки.
Инжир, абрикосы и персики. Ситцевые платочки под подбородок.
«Ишь чего удумали!»
Такой смешной бакинский акцент у русских старушек.
«Сёстры мы. Всю жизнь здесь прожили».
Что же из всего этого будет?
Митя вспоминает о маме и бабушке, оставшихся в Тбилиси… «А там?» Но нужна собранность и решимость (как если бы прыгать с высоты), чтобы додумать эту мысль до конца. Уже готов, стоишь у края — ну! Внутри
тяжёлый, во весь живот, кусок льда. «А там — может там начаться такое?» Нет, нет, конечно.В тёмные овалы бойниц врывается ветер. Если прильнуть вплотную, ветер пахнет чем-то душистым и сладким. Сады, наверное. Ведь осень, урожай. Пролетают, будто это кидают камни в колодец, обрывистые тени. Зря он сражался с маслянистым армейским отупением. «Масло съели, день прошёл. День прошёл, и … с ним». Сейчас было бы легче. Бежало бы время глупой белкой в колесе. Да какое там — белкой! в колесе! И думать бы так забыл, с метафорами, понимаешь, с излишествами. Шевелил бы привычно мыслями-культяшками. Хватало бы и этого. «До дембеля осталось…» Вот и вся арифметика, вот и вся забота.
— Мы где?
— На трассе, вроде бы.
— Пахнет вкусно. Таким каким-то…
— Эх, у меня одна продавщица была из парфюмерии…
Остановка.
Митя вслед за Земляныи и Теном вылазит в верхний люк. Действительно, сады вокруг. Ровными рядами выстроились невысокие ароматные деревца. В свете фар черной «Волги» стоит щуплый гражданин в черном кожаном плаще, туго перетянутом, перерубающем его на две части — и в черной же кожаной шляпе.
Гражданин невероятно, донельзя карикатурный. И он и «Волга» его, особенно плащ и шляпа (шляпа, на два размера больше, как раз и выдает) — сошли со страниц «Крокодила». Дунет ветер, и унесет бумажного человечка, завалит трафарет автомобиля…Но ничего подобного, он живой. У него плавные, плавающие жесты и балетная гибкость по всему позвоночнику. Кажется, он и спиной делает жесты. Слов не слышно, нашептывает что-то торопливо, но монотонно. Перед ним офицеры, человек пять. Слушают, склонив фуражки.
И вдруг:
— Да пошел ты на …!
Кто это? Командир части? Неужели и вправду Стодеревский? Надо же, никогда не матерился.
Стодеревский резко разворачивается и широко поведя рукой над головою, кричит:
— По машинам, заводи!
Колонна рычит, офицеры спешат к своим бортам.
— Чего он хотел? — спрашивает проходящего мимо Стодеревского комбат Хлебников.
— Дайте, говорит, бойцов. Дачу первого секретаря охранять. А в город, говорит, можно не входить, мы всё уладим.
Теперь идут медленно. Первая же улочка пошла в гору, зазмеилась узкими поворотами. Двигатели низко гудят. Только этот гул, больше никаких звуков. В бойницах крадется ночь. Луна кое-как выуживает из темноты каменный забор — мостовую — угол — каменный забор.
— Подстанцию сожгли, — обращаясь к водителю, Кочеулов иронично вздыхает — Поголовная пиромания. Просто хочется рвать и метать, рвать и метать!
С водителем он говорит не так, как со взводом. Говорит с ним по-свойски, запросто, хоть и подшучивает через слово.
— Ну что опять ноешь, Решёткин?
— Да Решетов я, товарищ лейтенант. Домой мне пора, понимаете… Я же уже почти гражданский, понимаете… А меня, бля, в эту заварушку! На хрен она мне впала!
— Будь героем, Рикошеткин. Девки на гражданке, знаешь, как любят героев — у-у, пищат! Падают и бьются в конвульсиях.
Спиной к двигательному отсеку прилип капитан Синицын, товарищ военврач. Ростом с фонарный столб, с дебелым скуластым лицом, на котором как горчичное семечко в поле посеян маленький носик. Тесно фонарному столбу в БТРе, ох тесно.