Рядовой свидетель эпохи.
Шрифт:
Самым же ранним зимним развлечением было, конечно, беганье по первому тонкому звонкому льду замерзающего озера. Бегали в одиночку на спор — провалишься или не провалишься, бегали парами, цепью, взявшись за руки. Бегали по одному и тому же месту до тех пор, пока прогибание льда становилось явно угрожающим, или под кем-нибудь лед ломался. Тогда единственным спасением от зимнего купанья для того, под кем лед ломался, было успеть броситься в лежачее положение и успеть отползти от опасного места, намокнув в появившейся сверху воде. После этого — сразу домой к топящейся где-нибудь печке. Удивительно то, что никто, насколько я помню, никогда зимой в результате таких развлечений не болел, никто не утонул, хотя случаев провал ива- ния в воду зимой по тонкому льду было немало. Да и вообще, ни зимой, ни весной, ни летом никто не утонул за те годы, о которых я пишу, хотя много времени мы проводили у воды: на озере, на реке Ишня, впадающей в озеро недалеко от Яковлевского монастыря, на глубокой реке Устье во время нахождения в пионерлагере «Борок», либо во время походов в те края. Вообще же наблюдать утонувших в то время приходилось.
Однажды городской (то
Другой случай пришлось наблюдать на реке Устье. Там, недалеко от пионерлагеря рыбачили с удочками пожилые муж с женой у глубокого омута, и она, видимо, решив искупаться, у него на глазах стала тонуть, а он, вместо того, чтобы ее спасать, стал звать на помощь, может быть, не умел плавать. Ее вытащили, уже мертвую, прибежавшие осовиахимовцы, находившиеся недалеко на стрельбище. Мы, услышавшие крики, тоже прибежали туда и были свидетелями того происшествия.
Еще одним постоянным зимним развлечением ребят-детдомовцев в те годы, особенно в сильные морозы, когда у всех топящихся печек сидели любители, одни — что-нибудь рассказать, другие послушать, было жарение галок и ворон. Это было связано с тем, что в зимние месяцы, особенно в январе — феврале, на деревья монастырского парка слеталось на ночь множество ворон и галок. Так вот, выбежишь, бывало, с рогаткой под дерево, верхушка которого усеяна «дичью*», зарядишь кожицу рогатки чугункой, то есть чугунным осколком, и не глядя вверх, чтобы тебе в глаз не ляпнула птица, стреляешь в воронью-галочную стаю. Почти всегда после первого же «выстрела» летит вниз, кувыркаясь добыча. Хватаешь ее, бежишь в дом к топящейся печке и сразу — в огонь. После того, как перья опалятся, очищаешь ее, потрошишь и снова в печь на железном пруте. Не все, конечно, занимались таким промыслом, но многие, кто обладал хорошими рогатками и запасом «чугунок». Особенно интересно было старожилам приучать к такому делу новичков. Поэтому почти все ребята 1935 — 37 годов поступления в детдом прошли через эту науку. Жареная в печке галка была довольно вкусным блюдом и особенно желанным для того, кто проиграл свою обеденную пайку хлеба в карты. Ворона — хуже, она горчила. Редким деликатесом был голубь, но голубей в ту пору водилось в городе мало. Голубей можно было добыть только на базаре у подвод продавцов из деревни, куда они слетались на просыпанный овес и другое зерно.
Городской базар был тоже одним из популярных, часто посещаемых детдомовцами мест. Там всегда можно было что-нибудь стянуть из съестного. Характерно для тех времен было то, что среди детдомовцев не было попрошаек, по крайней мере, в годы моего пребывания там с мая 1935 по август 1941 года. Это занятие презиралось. Старшие ребята строго следили, чтобы этим не занимались самые маленькие.
Мне врезался в память такой случай. Пошли мы как-то летом небольшой компанией в Борисоглеб в пионерский лагерь, где отдыхало несколько наших ребят. Это — километров за 20 от Ростова. Пообщались с нашими и заночевали на берегу реки. Утром, проголодавшись, снова пошли в лагерь, к своим, что-нибудь раздобыть поесть. Те, упреждая нас, уже договорились на кухне, чтобы нас покормить, если что-нибудь останется от завтрака. Завтрак заканчивался, и нас пригласили в столовую, разместили в уголке и дали по миске манной каши. Еще не все лагерники вышли из-за стола, и некоторые пионеры стали носить то ли свою, то ли остатки чужой каши, из самых, конечно, добрых побуждений. И тут происходит трагикомический инцидент: один из наших, хорошо помню его фамилию — Солнцев, берет у принесшего ему миску манной каши и одевает оную ему на голову. И смешно было, и жалко сердобольного пионера. Кто-то из служителей кухни нас крепко отругал и объявил, чтобы мы больше на кухне не появлялись.
Младшие ребята приучались к тому, чтобы сами умели найти себе пропитание. Умение что-нибудь стянуть поощрялось в своей среде. Высшим уважением пользовались карманники, то есть мастера вытянуть кошелек из кармана в какой-нибудь толкучке. Такая профессия была довольно редкой в те годы. Я знал только троих мастеров такого дела по прозвищам «Хорь», «Барыш» и «Солнце».
Еще одним зимним занятием мальчишек тех лет было у одних замораживание пайки черного хлеба, у других — поиски кем-то замороженных паек. Замороженный черный хлеб казался почему-то особенно вкусным. Замораживали хлеб обычно те, кто имел некоторые его излишки: либо выигрывал пайку в карты, либо покупал ее за деньги, если таковые заводились, либо выменивал ее за хорошую резину для рогатки, за спички, порох для самопала-дробовика. Многие из тех, кто сам не замораживал хлеб, занимались поиском паек, замороженных кем-то другим. Поскольку замораживали обычно не свою пайку, а как-то добытую чужую, поиски оной другим человеком детдомовскими традициями и законами не воспрещались. Замораживать хлеб обычно ходили вечером, в темноте, чтобы кто-нибудь не проследил за тобой, или не увидели вороны. Да так, чтобы не нашли твою заначку по твоим следам на снегу. А чтобы она на другой день не попала в чужие руки, надо было утром встать пораньше и по своим приметам найти то место, куда спрятал хлеб.
Иначе тебя опередит любитель разыскивать чужой хлеб. Неопытные новички оставляли хлеб на заморозку на уступах и в нишах монастырской стены, между сучками на деревьях. Но все укромные места были давно известны всем старожилам, и замороженный там хлеб, как правило, доставался не тому, кто его там оставил. Более опытные делали так. Выбегали на берег озера по снегу, уже примятому, натоптанному за день, а затем бросали пайку на чистое без следов место, метров за 20 -25 в сторону от своего следа, запомнив это место. Если снег был пушистым, то кусок хлеба утопал в нем и не был виден со стороны. Если снег был уже слежавшийся, то этот вариант не проходил, и операция усложнялась. Приходилось тогда побегать по снегу, запутать, как зайцу свои следы, и спрятать хлеб в одном из своих же следов, закопать его чуть в бок и снова наступить на это место, оставив след от валенка.Ранней весной, когда только-только растаивал снег и на полях, на которых в прошлом году росла морковь, репа или брюква, обнажались недовыкопанные прошлогодние овощи, мы постоянной нашей компанией во главе с Павкой Лебедевым любили бродить по окраинам этих полей, находить эти, оставленные будто специально для нас, прошлогодние овощи и с удовольствием грызли их.
В конце апреля — начале мая, когда озеро у берегов оттаивало и начинался своеобразный озерный ледоход — перемещение льда под воздействием ветра то в одну сторону от берега, то в другую противоположную сторону, лед выносил на берег какие-то, сейчас не помню названия, крабовидные съедобные тростниковые корни, богатые крахмалом. Эти корни жарили на кострах, горящих почти весь день до темноты за выступающей средней приозерной башней, и с аппетитом поедали.
Затем на лугах появлялись первые свежие травы, среди которых полдюжины считались съедобными: щавель и луговой лук, это само собой, всем известные, а кроме них — стебли хвоща, «молока» и «вино». Эти две последние съедобные травы я больше нигде не видел, названия их тоже не встречались. Сейчас их, конечно, и не опознать среди лугового травяного многообразия.
Летом, ранней осенью жизнь на природе была, конечно, значительно сытней. Первые лесные ягоды — земляника, малина, черника, голубика (гонобобель), коринка, почему-то сейчас в Подмосковье называемая чужим словом ирга. Ближе к концу лета — орехи, сады, огороды, само собой. Куда от города ни отойдешь — всюду обширные поля, на которых огурцы, помидоры, морковь, репа, горох, бобы, картошка. Разводи где-нибудь в недалеком лесочке костер и пеки ее.
Очень любили во все детдомовские времена выходить на природу, и коллективно, большими группами в сопровождении кого-нибудь из воспитателей, и небольшими самодеятельными компаниями единомышленников. К болотам за Юрьевскую слободу, за Пушбол к Пашинскому оврагу, в сосновые боры под Борисоглебом, на реки Ишня (Ишма — по тогдашнему), Сара, Устье. И самое главное, наверное, было то, что по дороге как-то случайно всегда попадались большие поля, где всегда можно было чем-то поживиться. Тут, конечно, мы всегда «заимствовали» у колхозников все, что было съедобным в объемах, которые позволяли вместить наши карманы и запазухи, и были сыты целый день.
Это я рассказывал о развлечениях — промыслах, связанных с добыванием себе что-нибудь из пропитания, так как детдомовская кормежка была явно недостаточной для растущих организмов в условиях постоянной активной деятельности на свежем воздухе. Кроме почти повседневных занятий-промыслов, были, конечно, занятия и другого плана, которые сейчас я бы назвал самоорганизующимися игрищами. Очень любимыми были массовые игры — «сражения». Наиболее популярными были три вида таких игр.
Самой безобидной игрой, пожалуй, можно считать подушечные бои по вечерам в спальнях после отбоя, когда никого из воспитателей нет, партия на партию, не всегда количественно одинаковые. Часто двое — трое ребят постарше, посильнее, половчее занимали оборону на определенном плацдарме сдвинутых кроватей, а другая разновозрастная группа в количественном превосходстве их атаковала, пытаясь захватить плацдарм. Шум, гам, беготня стояли невообразимые. Иногда такая игра имела небезобидный исход. Мне однажды досталось подушкой, в которой был спрятан сапожный нож. Порез оказался нешуточный, до кости, кровь еле-еле удалось остановить. Шрам на руке, сейчас уже чуть заметный, виден до сих пор.
Зимой одно время были популярны сражения валенками, особенно интересные в длинных коридорах в абсолютной темноте, тоже партия на партию. Крадется кто-нибудь тихо-тихо по стенке, чтобы зайти в тыл «противнику» и атаковать его с другого конца коридора, а противник затаил дыхание и делает вид, что отступил на тыловые позиции. Но внезапно кто-то не выдерживает и бьет валенком на шорох, да по своему. Ну и начинается сражение между перемешавшимися бойцами. Такие сражения тоже не всегда заканчивались без кровопролития. Однажды досталось кому-то чьим-то, только что пришедшим с улицы, замерзшим валенком по уху сверху вниз, отчего ухо оказалось заметно надорванным.
Одно время, в те же 1935 — 1937 годы, мы, мальчишки увлекались более нешуточной игрой — сражениями на кирпичах. Эта игра, помнится, зародилась тогда, когда какое-то учреждение взялось разбирать остатки старого кирпичного строения у пруда, что у юго-западной угловой башни монастыря. Вернее дело шло о доразборке уже подвальной части бывшего строения, где было много кирпичных перегородок, и все это походило на траншеи глубиной в мальчишеский рост. Тут нам и подвернулась оплачиваемая работенка — разбирать остатки кирпичных стен и складывать отдельно целые кирпичи в штабели. Возможность честно подработать и получить за это какие-то, пусть самые мизерные деньги, привлекала всегда. Деньги нужны были для того, чтобы купить хорошей резины для рогатки, порох у местных охотников для дробовиков, спички. Немного денег нужно оставить и попытаться выиграть еще в карты, в орлянку, в пристенок. Позднее, когда появилось увлечение у некоторых из нас под активным влиянием С. Ивенского коллекционировать художественные открытки, репродукции, деньги нужны были для этого.