Ряженые. Сказание о вождях

Перебежали к Шушане под вновь припустившим дождем. Танцевали одни девчонки. «Шерочка с машерочкой,» Шушана усмехнулась.

Почти все девчонки были на удивление стройны, длинноноги, а дочь Шушаны — глаз не оторвешь. Не по-израильски белолица. Огненные иудейские глаза с новомодными синими веками, толстая, цвета пшеницы, коса, завернутая на темени валиком. Царевна.

Был и один кавалер. Но Юра его как бы и не заметил. Задержался на мгновение. Шушана, шедшая за ним, слегка подтолкнула его в спину.

Поднялись наверх. Музыка и шарканье ног доносились и сюда, но глуховато. Не мешали. Разговор как-то сам по себе принял иной уклон:

— У нас в Литве еврейские девочки никогда не торговали своим телом, сказала Шушана — Тут все иначе, — с горечью добавила она. — В домах беда, безденежье. Иные девчата сообразили, что они за день могут заработать больше, чем несчастный папа, убирающий дерьмо на улицах, за месяц. В этом тоже сказывается характер нашего общества, в котором, Юра, «не моют руки…»

Юру как жаром обдало. «А Марийка?!.. Пока колебались — ехать в Израиль-не ехать, мать ей все своих танцоров подкидывала. Клюнет — не клюнет? Сама призналась…» Захотелось выскочить из дома Шушаны, побыть наедине с собой… И ушел бы, да пронзила мысль, что насторожит соседку и… выдаст этим Марийку. А что было, быльем поросло!.. Заставил себя остаться, хотя какое-то время ничего не слышал, ничего не понимал… Наконец, нашел в себе силы, поднял глаза на Шушану. Ее темно-красное от несходящего израильского загара нервное лицо с запалыми щеками искажено страданием. Задержал взгляд на нем, и словно впервые увидел Шушану. Лет сорока пяти-пятидесяти. Маленькая, худющая, как подросток, порывистая, властная. Глазастая, как и дочь, только глаза притушены, в них многолетняя усталость.

Шушане стало вдруг нестерпимо жарко в ее плотном вязаном свитере с высоким, как у летчиков, воротом. Вытерла шею платком. Пышущая жаром Шушана вызвала в памяти Юры огненную армянку, которая кричала ему в Ереване, что если не она, то ее сыны непременно отнимут у турок Арарат. Сжатые в кулаки руки Шушаны, похоже, сильные, цепкие, вызывают уважение. Такая своего врага и задушить может. Силы хватит. «Есть женщины в русских селеньях…» мелькнуло у него. Захотелось вдруг выговориться перед этой пронзительно умной, сильной, недюжинной женщиной, страсть и боль которой оказались и его, Юриной, болью и страстью.

На стене, над письменным столом Шушаны, висел в дубовой рамке большой портрет мужчины, напоминающего своими острыми, смуглыми чертами и худобой вождя индейского племени. Брат? Муж? Ни разу здесь не видел… В глазах мужчины, казалось, было что-то от магнита. От них было трудно отвести взгляд.

Стараясь не смотреть на него, Юра заговорил вдруг о самом своем сокровенном, о чем не говорил никогда и никому.

— Я думаю во многом… как и вы, Шушана: все государства, созданные под идею, так сказать, хорошо поджаренные на «изме» — любом «изме»! сходны по психологическим и аморальным основам, недолговечны. И тем уж взаимосвязаны. Одно перетекает в другое — и своим доктринерством, и неизбежным террором. Ленин — Гитлер — сталинские марионетки в «народных демократиях» — Холокост одна пуповина у них. Как в Торе: «Авраам родил Исаака… Исаак родил Якова»… и так далее. Это социологический закон, о котором здесь никогда не упоминают. Я, во всяком случае, нигде этого не читал… — Юра еще долго говорил о лживости и недолговечности всех идеологических государств «государств будущего», морщась: разбередили рану —: «руки не моют…» Поднялся, сказал, что пора купать малюток, а он, вот, выскочил из дома и засиделся. — Но что же делать, Шушана?

— Пре-эжде всего, не мальчишничать! Поверьте мне, я хорошо нахлебалась от этого великовозрастного мальчишничанья. Сыта по горло.

— Профессор Богорад — это тоже мальчишничанье?

— О, нет! Он очень уважаемый в стране человек. Известный химик. В молодости был нашим еврейским Кибальчичем: изготовил бомбу, взорвавшую гостиницу «Кинг Джордж» — штаб английских колониальных войск. Выдал его Бен Гурион, как и всех остальных, англичанам. Не сбежал бы Богорад, повесили бы…

Простился с Шушаной сердечно, понял — единомышленники. Был в этом уверен более полугода, до того часа, когда зимой прогремела на всю страну автоматная очередь врача Баруха Гольдштейна по арабам, молившимся в Хевроне, в усыпальнице Махпела…

Юра, махнув рукой провожавшей его Шушане, сделал несколько шагов в сторону своего дома и наткнулся… на Сулико. Тот стоял сгорбленный, словно нес непосильную тяжесть. Сухое, желтоватое, как из пергамента, лицо старика было таким, будто у него рвали зубы. Сулико кивнул на дом Шушаны, из открытых окон которого доносились дергающиеся ритмы рок-н-рола, под барабанную россыпь и звяканье оркестровых тарелок, и сказал, скорбно поджимая губы:

— Машиях никогда не прийдет к нам. С такой музыкой мы его не дождемся, нашего Машияха. А это полный крах, скажу я тебе…

Глава 8 «Наваждение Баруха…»

Радио в городских автобусах едва сочится, но стоит диктору произнести магические в Израиле слова «последние известия», как водитель тут же переключает трансляцию на полную мощность. Новости в притихшем автобусе звучат с оглушающей силой, нередко вызывая у пассажиров нервические восклицания, а то и слезы. Сегодняшние новости вызвали в автобусе гул, смятение. Юра Аксельрод простонал, словно его задели камнем или ножом.

— «Врач из поселения Кирьят Арба Барух Гольдштейн, — деловой скороговоркой сообщал диктор, — расстрелял из автомата 29 арабов, молившихся в пещере Махпела…»

Юра был оглушен: «У могил патриархов?! В Святом и для евреев и для арабов месте!..»

Голос диктора звенел, — словно объявлял о начале войны. Впрочем, война могла начаться в любую минуту… Юра выскочил из автобуса на первой же остановке, позвонил из автомата в свой компьютерный отдел, попросил, если можно, сегодня его заменить: он должен быть дома, рядом со своими малютками.

Местный транспорт — из Иерусалима в Эль Фрат — отправляется лишь трижды в день. Пришлось долго голосовать в толчее солдат-отпускников, на развилке шоссе на Рамаллу, наполовину перекрытом сегодня демонстрантами всех мастей «Зеленые» клеймят Рабина, «Шалом ахшав» (Мир немедленно!) — славит.

Добрался до своего Эль Фрата лишь через два с половиной часа.

Задыхаясь, влетел в дом. Никого. Лишь бабушка гремит на кухне горшками.

— Где дети?

Голос у бабушки безмятежный, «еще довоенный», мелькнуло у Юры:

— ВнучА ушла с «паровозиком». В хате холодно. Решила погреть наших козляток на солнышке.

Выскочил на улицу. Откуда-то гремит чужой металлический голос. В «матюгальник» орут, что ли? Добежал до угла, откуда открывался каменистый пятачок, Сенатская площадь Эль Фрата, как называл ее Юра: на «Сенатской» происходили все сходки и партийные «разборки». Там темнела плотная, будто сбитая в кулак толпа, колыхавшаяся от возбуждения и что-то кричавшая. Подбежал ближе, сразу различил несколько «своих», в черных шляпах. Ортодоксы из американцев — самые непримиримые. А вот двое из Южной Африки, беглецы от «каторжника Манделы», как они его неизменно величали.

Чуть поодаль горбится на холодном ветру Сулико. Примчался впопыхах без пальто, в своих неизменных солдатских шортах с белыми ниточками «цицес» по бокам. Пританцовывает на худых ногах поодаль от толпы. Вроде он и тут, и в стороне. Нет его…

Марийки с коляской нигде не было.

Но о чем вещал звеневший «матюгальник»?

— «Геройский подвиг Баруха Гольдшейна, которым полна сегодня наша печать, блистательный ответ поселенцев мертвому правительству Рабина. Завтра в Кирьят Арба торжественные похороны героя, на которые…»