Ряженые. Сказание о вождях

— Ну, есть… — выдавил из себя Юра: «Репей!»

В выцветших, с хитринкой, грузинских глазах Сулико зажегся огонек охотника, который вот-вот настигнет жертву.

— Конкретно в чем претензии, можешь сказать?

Тут Юру осенило, как разом покончить с этим дурацким, воистину «комиссарским» допросом.

— Вот, к примеру, существует на свете еврей в черной кипе ортодоксов по фамилии Ритман, обокравший нашу семью и еще десять тысяч репатриантов, как правило, стариков-родителей, ехавших к своим детям… И Бог своей могучей мышцей не смел ройтманов со Святой земли, как мусор, не испепелил своим огнем… Не видит разве Бог, что ритманы как были в России партийным и комсомольским жульем, такими и остались. Что наш Ритман в кипе и с пейсами ряженый!..

— Ряженый! — радостно воскликнул Сулико. — Именно так. — Очень понравилось ему это слово, прямо на душу легло. — Ряженый! Как точно… Ты, Джордж, это правильно углядел своими не по-еврейски раскосыми… Я не случайно дал вам своего адвоката, бывшего генерала. Человека крутого… этаких, пусть хоть в кипе, и на дух не переносит… Чтоб стер с лица земли обманщика. Вора… Юра, то-есть Джордж, я сам не святой. Бывало, и жульничал. Но я обманывал советского крокодила. Дотянется крокодил со своим красным партийным пузом до тебя, хрустнешь, никто и звука не услышит… А эти — своего брата. Воровать у своих? У нищих. Обдурять обездоленных? Ненавижу! И тут ты прав, Джордж. С ряжеными-обгаженными Бог наш Единый, Всемогущий почему-то очень долго разбирается… Недосуг ему, что ли? С другой стороны, Юрочка, кому хочется ковыряться в гавне… Скажу по совести, в этом мы с тобой «стыкуемся» совершенно… Других претензий к Нему нет?.. Тогда ты наш, замечательный Юра-Джордж раз и навсегда, что бы ни бухтели наши полковники да америкашки, у которых, как ты однажды сказал, в голове только одна извилина, а в извилине только одна-единственная мыслишка: «Направо равняйсь!..» Нателла, — крикнул он, — накрывай на стол. Ставь Мукузани нашего тыбылисского разлива. Кошер, не беспокойся! Пригубим… в честь еврейского праздника Пурим, сдувшего с земли библейского юдофоба Амалика.

Глава 9 Давид, сын Адольфа и Шушаны

Светлый праздник ПУРИМ, признаться, не привел бы Сулико в состояние, близкое к восторгу. Причина была осязаемее. Куда ближе к нему, человеку быстрой практической сметки. Она жила по соседству, причина. Сулико, сколько себя помнил, всегда опекал кого-либо, помогал деньгами, советом. Шушане, женщине гениальной и в своей гениальности несчастной, как охарактеризовала ее однажды с «бабской проницательностью» его Нателла, он помочь не мог никак. И очень страдал от непривычного чувства беспомощности. Деньгами тут ничего не исправишь. Советами, тем более… Шушана, видел Сулико, вся издрожалась и за мужа, и за своего непутевого Давида, парня резкого, даже хулиганистого, которого израильская тюрьма явно не исправила. Едва освободился, со всеми влиятельными людьми Эль Фрата поцапался. Устроил дебош в синагоге: демонстративно сорвал с головы кипу. Напялил на голову жокейскую кепку с полуоторванным козырьком: с точки зрения иудаизма, это законно: голова прикрыта. Но вот уж год рваной кепки не снимает. На праздник появился в синагоге, — в той же жокейской рванине… Чего он добивается, сумасброд? Шушана молчит. Разговор отводит… Как их остеречь?! Наломает дров, каково Шушане?!

Услышав, что Давид стал чемпионом Израиля по спортивной гимнастике, Сулико недавно выписал из Англии профессиональный, двойной, на разных уровнях, турник. Подарил нечестивцу в день рождения. Тот от радости даже на руки встал. Все, решил Сулико, подъехал… Однако как только помянул о жокейской кепочке и прочих выходках шушаниного сыночка, тот вызверился, послал доброжелателя к его кавказской маме…

Нет, этого не вынес бы ни один кавказец! Сулико рулил из арабской деревни, где жил Давид, с такой яростью, что едва не сорвался с обрыва. И дал своей Нателле слово, что больше к «этому бандиту» ни ногой…

Но сейчас, когда поверил, что их сосед Юра Аксельрод вовсе не ушел от Бога Единого, что он прежний, богобоязненный, — прекрасный парень! его осенило, что теперь он сможет довести «свою стратегию» до конца. То, что ему, Сулико с его незаконченным средним образованием, не поднять, вполне по силе Юре. Они с Давидом однолетки. Оба инженеры или что-то в этом роде. Оба посидели в тюряге. Один в советской, другой — в израильской. Правда, Юра диссидент безобидный, чего о втором не скажешь, все равно, они друг друга поймут… У Шушаны-страдалицы глаза как огненные колеса. Огнь обжигающий, в писании сказано. Сгорит Шушана… Доканает ее нечестивец.

Смутно догадывался Сулико, почему так легко отступился ныне от Юры-соседа, перестал смотреть на него подозрительно. Да именно потому, что Юра, столь же непредсказуемый, как Давид-нечестивец, пусть даже со всеми своими словесными взбрыками, занял вдруг ключевое место в «стратегии» спасения Шушаны. Пусть этот бандюга Давид думает себе, что он, Сулико, безмозглый обидчивый кавказец, навсегда отвалил от их семьи, — Шушану в обиду не даст…

В конце концов, он добился своего, Сулико. И когда Юра в поселенческом автобусе увидел Давида, присел рядом, подал руку.

— Давно хочу познакомиться с сыном своей замечательной соседки. Шушана, не скрою, поразила меня своим трезвым взглядом на наше родимое государство.

Давид в недоумении приподнял брови. И точь-в-точь как у матери сипловатым «адмиральским басом» отрезал:

— Поразила? Надо делить на три!

— То-есть как?! — вскричал Юра, чуть отшатнувшись от собеседника.

Сразу несколько голов повернулись в их сторону. Давид усмехнулся и предложил хоть и с прежней усмешечкой, но тоном миролюбивым сойти в его арабской деревне.

— Если угодно, потолкуем у меня дома. Везу с собой коньяк «три топорика».. Вот мой пелефон, — торопливо добавил он. — Сообщите вашей красавице, что задержитесь на часик. До богоспасаемого «Эль Фрата» от моей хаты всего семь километров. Есть машина. Доставлю, как на ковре-самолете.

Поселенческий автобус в арабскую деревню не заходил, покинули его «по требованию», на развилке шоссе. Минут десять брели пыльной овечьей тропой, наконец, поднялись по крутому, серовато-зеленому, прибитому жарой склону, на котором гнездились на разных высотах каменные дома. «Хата» Давида была, как и остальные строения в деревне, из белого иерусалимского камня, с плоской крышей. И казалась даже невзрачной рядом с торжественно вознесшейся трехэтажной виллой соседа, украшенной аляповатой колоннадкой и арабской вязью под золото над входом… Продолжением виллы растянулся, ниже по склону, обширный загон для скота, выкрашенный в ярко-зеленый цвет и набитый автомашинами различных марок.

— Ворованные? — бросил на ходу Юра: у Ксении Ивановны недавно едва не увели ее «Вольву».

— Не знаю, — ответил Давид жестко, пресекая разговор на больную в Израиле тему. Вдоль домов тащились на ишаке, вздымая пыль, арабские мальчишки со своими портфелями и сумками. Давид подозвал их жестом, спросил у старшего, был ли сегодня урок истории, и что сегодня проходили?

В комнатах, которые занимал Давид, урчал древний холодильник. Окна без занавесок, на разные стороны света, точно таращились на дикий первозданный ландшафт гористой Иудеи. Скатерть на столе была из белого пластика. Наверное, это удобно холостяку, но как-то сразу холодновато стало Юре, точно не в дом попал, а в приемный покой.

Стены «приемного покоя» увешаны спортивными грамотами и фотографиями состязаний. Давид на турнике, тоненький, вниз головой на вытянутых руках. Рядом — в лихом пролете над параллельными брусьями.

Юра взглянул искоса на бронзового Давида, стянувшего с себя безрукавку… «Торс, как у греческого Бога», — и впервые за все годы пожалел, что никогда не любил физкультуры. Считал потерей времени, исчезал с занятий и в элитной французской школе, и в Университете. Стал в свой «тридцатник» сутулым, мешковатым. Марийка права, он ходит раскорякой, пригибаясь вперед, точно собираясь нырять. В Израиле перестала дразнить «рохлей», и за то спасибо… — Вздохнул трудно, перевел взгляд на подоконники, на книжную полку.

На подоконниках навал замысловатых спортивных призов из стекла и алюминия.

Книжная полка небольшая. Но книги, видно, отборные, редкие. Книга с закладками — на английском «PERFIDY», которую в университетской библиотеке, помнится, ему не выдали. Слышал, что это стенограмма суда над эмиссаром «Еврейского Агентства» в Будапеште военных лет Рудольфом Кастнером, который, вроде бы, вступил в сговор с Эйхманом…

«PERFIDY» Юра впервые увидел у своего «Бешеного янки», хотел полистать, да засовестился. А тут подошел, повертел в руках, спросил, не даст ли на одну ночь? Давид вдруг захохотал, сказал, сразу видно русского диссидента, жившего самиздатом. Пояснил, это вовсе не самиздат. Американское издание тридцатилетней давности.