Рыцарь Испании

Тучи собирались вокруг инфанта, чье безумное поведение постоянно навлекало на него гнев короля; несчастья смыкались вокруг бледной королевы; яростно пылали костры инквизиции, и шпионы Великого Инквизитора день и ночь трудились, доставляя к столбам новых еретиков; росло недовольство политикой короны в Нидерландах; восстания упрямо вспыхивали в Бельгии, каждый день отдавались приказы, посылавшие людей на бой и на смерть.

Однако дон Хуан не думал об этом. Он желал всегда оставаться верным королю, но при этом не становиться священником или гонителем его врагов, а самому выбрать свой путь.

Поэтому он покинул двор, взяв с собою отличную упряжь и белого коня, доспехи миланской работы и двоих слуг, которые везли седельные сумки.

В Эль-Фрасно он почувствовал легкое недомогание и был вынужден ненадолго задержаться, прежде чем смог снова сесть на лошадь. Там его нагнал дон Хуан Мануэль, посланный королем, и передал письмо от дона Луиса де Кихады, в котором тот настоятельно советовал ему вернуться. Дон Хуан не внял его совету.

Вскоре прибыли губернатор и архиепископ Сарагосы, чтобы оказать ему почтение и умолить поехать обратно в Сеговию.

Они сказали, что галеры, собранные для снятия осады с Мальты, уже отплыли, но Хуан не обратил внимания на их слова, поскольку, по его сведениям, королевский флот все еще стоял в гавани Барселоны.

Не слушал он и мольбы подождать, пока будет собран эскорт из полутора тысяч воинов, чтобы его сопровождать, – как только он оправился от болезни, он вновь сел в седло.

Однако, даже рискуя опоздать к отбытию флота, он устремил свой путь не в Барселону, а в Алькалу. Он уехал из этого городка в конце лета, теперь же была уже поздняя весна.

Хуан достиг Алькалы на заходе солнца. Оставив слуг на постоялом дворе внутри городских стен, он один подъехал к дому доньи Аны.

Железные ворота уже заперли, и, хотя все ставни дворца были открыты, пропуская вечернюю прохладу, в темных комнатах никого не было видно.

Хуан оставил лошадь на постоялом дворе и, вернувшись пешком, прошелся вверх и вниз по узкой улочке, надвинув шляпу на глаза, чтобы никто не узнал его, и насвистывая песенку, которую выучил в Вильягарсия. Когда стемнело, но еще не взошла луна, он перелез через ворота и осторожно проник во двор.

Ни привратника, ни собак нигде не было видно, и он, посмеиваясь про себя, прошел через все еще открытые внутренние ворота и достиг внутреннего двора и маленькой двери, через которую служанка доньи Аны провела его в прошлый раз. Света от бледно-зеленого неба было еще достаточно, чтобы найти дверную ручку, но сама дверь оказалась заперта.

Он прислонился к ней спиной, скрытый глубокой тенью двух пышных кипарисов, и немного подождал.

В доме явно все уже спали, окна были темными. Единственным звуком, нарушающим тишину, был хорошо памятный ему плеск фонтана о низкую каменную чашу, окруженную четырьмя сидящими львами.

Хуан отыскал глазами балкон той комнаты, где Ана когда-то приняла его. Когда он смотрел вверх, вглядываясь в его очертания, неясные в наступающей темноте, пленительные воспоминания о той ночи нахлынули на него. Он вспомнил раскаты грома, шум дождя, служанку в коричневом платье и белом чепце, вносящую мокрые горшки с розами, чтобы они не пострадали от грозы, комнату с белыми стенами и черной мебелью, озаренную мягким янтарным светом лампы, и прежде всего прекрасную фигуру доньи Аны и чудесное выражение, озарившее ее очаровательное лицо.

Он по-прежнему носил под дублетом голубую розу. Более чем когда-либо она воплощала для него идеальное счастье, которое нужно так долго искать, и совершенный успех, которого так трудно достигнуть.

Он подошел к балкону.

Рядом с домом рос молодой каштан, темная густая крона которого чуть слышно шелестела. Он подумал, что мог бы подняться по нему, и тихо положил руки на гладкий прохладный ствол.

Его сердце затрепетало, и этот трепет был чем-то сродни грусти. Чувствуя щекою дуновение ветерка, колышущего листья каштана, глядя на последний отблеск уходящего дня над темной линией крыш, он ощутил почти невыносимое наслаждение.

Запел соловей, и его пение было как мелодия серебряных инструментов в руках ангелов.

Душистый аромат лимона, мирта, олеандра и розы наполнил прохладную чистоту ночи, сошедшей на город.

Высоко над его головою среди темных ветвей кипариса сияли сквозь сгущающийся мрак бледные цветы магнолии, изливая полный истомы аромат в сладко вздыхающий воздух.

Хуан влез на дерево, точно так же, как он влезал на деревья в саду, раскинувшемся вокруг Юсте, чтобы поесть украденных яблок в тени ветвей, когда император лежал при смерти, и звуки долгих церковных служб доносились из-за стен монастыря.

То, что он делал сейчас, было так же просто, так же сладостно и, без сомнения, так же дурно, как воровать яблоки. Он подумал о том, что сказала ему королева: «Есть ли где-нибудь хоть кто-то, кого вы любите? Тогда спешите к ним». Ана любила его. Она была прекрасным созданием – и она любила его.

Было удивительно, что в мире, запятнанном кровью, мире, который Господь наказывал столь сурово, существовали такие вещи, как любовь, – и соловьи.

Он осторожно поставил ногу на балкон и замер, прислушиваясь.

Он слышал однажды, что, по мнению праведников, соловьев создал дьявол, чтобы они отвлекали людей от молитв, и, если молиться достаточно истово и не слушать, то они улетают, и потому соловьи не поют около церквей.

Захлебывающиеся трели птицы напомнили ему об этом.

Он не перекрестился, как обычно делал в присутствии чего-то, что считал неправедным. Ему вдруг пришло в голову, что если дьявол создал соловьев, то, возможно, именно он создал и любовь, и тогда получается, что ненависть была создана Богом. Хуан тихо рассмеялся и стал медленно пробираться среди горшков с заботливо постриженными розами, расставленными на балконе.

Ночь обещала быть очень жаркой, и окно было открыто. Хуан вступил в полутемную комнату и остановился. Он снова прислушался и вновь не услышал ни звука, кроме пения соловьев.

Он стоял совсем тихо и обеими руками держал шпагу, чтобы она не зазвенела.

Неужели она уехала? Или замужем? Или мертва?

Его сердце взывало к ней. Он напряг слух, стараясь различить шорох ее плотных шелковых юбок, и тут же улыбнулся тому, что вообразил, будто она ждет его. Она не знала, что он едет к ней, – должно быть, она спит в своей комнате.