Рыцарь нашего времени

Он записал внука в литературный кружок при Доме пионеров, но Коля после двух посещений наотрез отказался туда ходить. Он не терпел никакого принуждения, а его уговаривали писать на заданную тему. Мальчик продолжал сочинять сам, исписывая одну тетрадь за другой: все их Владислав Захарович нумеровал и бережно складывал в шкаф, с радостью констатируя, что и без всякого кружка внук пишет все лучше и лучше.

Когда Коля перешел в шестой класс, Чешкины переехали, и ему пришлось менять школу. Так он оказался в одной компании с Ланселотом, Швейцарцем и Крапивиным. Неожиданно они подружились – троица взяла нечто вроде шефства над новичком, оказавшимся достопримечательностью класса: стихи Чешкина даже регулярно публиковали в «Пионерской правде».

И Денис, и Сенька, и Димка ощущали одно и то же: их странноватый новый друг нуждается в защите. И по молчаливому уговору не давали Колю в обиду. Они стали завсегдатаями дома Владислава Захаровича, и тот привязался к мальчишкам, испытывая к ним огромную благодарность за то, что они дружат с его внуком. Когда все четверо собирались в Колиной комнате, к ним приходила Полинка, но ее не прогоняли: по тому же молчаливому уговору на девочку распространялась аура неординарности старшего брата.

До семнадцати Колиных лет Владислав Захарович дожил в счастливой уверенности, что все тревоги о психическом здоровье внука остались в прошлом. Чем старше становился Коля, тем заметнее было, что он слегка «не от мира сего», но дед утешал себя мыслью, что парень понемногу адаптируется, и не последнюю роль в этом играют его друзья.

На следующее утро после своего дня рождения Коля проснулся в квартире один. Был выходной день раннего лета. Полину дед повел в кружок танцев, которыми она занималась с шести лет, Крапивин со Швейцарцем собирались зайти после обеда, чтобы всем вместе поехать купаться в прудах Стрешневского парка. Коля лежал в кровати и смотрел на пятна света на потолке. Вдруг совершенно очевидно стало для него, что, шагнув из окна, он не упадет, а превратится в одно из этих солнечных пятен, и сможет бегать по потолку, ощущая шершавость побелки, и быть невероятно счастливым, таким счастливым, каким не может стать ни один человек при жизни.

В квартире стояла тишина, но из двора доносилась играющая в чьей-то машине песня «Биттлз».

– Айм фоллоу зе сан, – пропел Коля вслед за ливерпульской четверкой и негромко рассмеялся.

В одну долю секунды все вокруг него сложилось в одно целое – и беготня пятен на потолке, и песня о том, как кто-то пойдет за солнцем однажды в прекрасный день, и внезапное ощущение невесомости собственного тела, придавленного к кровати одеялом (казалось: откинь – и взлетишь). Смерти не было. Был солнечный свет, и была необходимость избавиться от самого себя – на время, – чтобы потом стать и собой, и одновременно чем-то другим.

Коля вылез из-под одеяла, прошлепал босыми ногами по теплому полу, по которому свет протянул дорожку к окну, и эта золотистая дорожка на линолеуме тоже оказалась необходимой частью того целого, что окружало его сегодня. Мир не разбивался на куски, как это частенько с ним случалось, не выдувал пузырями отдельные уродливые свои проявления. Он был прекрасен, но его красота не была бесцельна – она служила направлением.

Коля отодвинул тугой шпингалет, распахнул окно и вылез на подоконник, ощущая, что невесомость ближе с каждым мгновением.

Владислав Захарович, возвращавшийся домой с Полиной раньше времени, потому что занятия отменили, поднял глаза на окна квартиры, увидел фигуру внука, стоявшего, согнувшись, на подоконнике, увидел, как черные волосы взметнул порыв ветра, и со всей ясностью понял, что сейчас произойдет.

– А-а-а! – закричал он хрипло и надрывно, выдергивая руку из влажной ладошки Полины, и в судорожном рывке метнулся в сторону дома.

Однако девочка держалась за его пальцы крепко. Она упала, и несколько шагов Чешкин тащил ее, ничего не понимающую, по асфальту, сдиравшему кожу с белых, почти не загоревших коленок. Почувствовав боль, Полина сначала закричала, а затем заплакала. Руку деда она так и не отпустила.

В облако звуков, окутавших Колю, стоявшего на окне шестого этажа, – в мелодичную песню, скрип качелей в соседнем дворе, порывы ветра и крики чаек – ворвался звук, которому не было места в этом прекрасном дне: громкий, отчаянный плач его сестры. И в одну секунду разрушил гармонию, царившую в Колиной душе. Он перевел взгляд вниз, увидел оседающего возле Полины деда, и с горестным ужасом ощутил, как его невесомость исчезла, а мир снова стал набором расколотых образов. Потом он осознал, что с его семьей случилось что-то плохое, спрыгнул с подоконника в комнату и бросился в одних трусах из квартиры, боясь, что у деда случился сердечный приступ.

В тот год он повторил свою попытку еще два раза; на второй она почти увенчалась успехом, но помешала не вовремя залаявшая на соседском балконе собака – вслед за ней вышел сосед, и Коле пришлось быстро спрятаться в комнате. Несколько раз он старательно погружался в состояние невесомости, пойманное им однажды, но удавалось редко, и только тогда, когда он находился в одиночестве. В присутствии других людей у него ничего не получалось. Он ощущал, физически ощущал чужое дыхание, чувствовал тянущие его к земле чужие мысли, страхи и радости, и не в силах был отрешиться от того материального, что окружало его и воплощением чего являлся человек, сидящий в соседней комнате. Кто бы он ни был – дед, Полина или Денис Крапивин, зачастивший к ним в гости в последнее время. Если с Колей в квартире кто-то находился, у того, что он собирался сделать, появлялось свое название – неправильное, отвратительное, придающее невероятно искаженный смысл всем его действиям. Самоубийство – даже произнести противно.

* * *

– У Николая Чешкина были суицидальные наклонности, – сказал Макар. – Ему требовался постоянный присмотр.

– Врачебный?

– Думаю, что и врачебный тоже, но по каким-то причинам его семья предпочитала следить за ним сама. Родителей у него не было. Дома с ним все время кто-то находился, как правило – дед либо сестра, или же приезжала женщина, которая когда-то нянчила Полину Чешкину.

– Та девушка, с которой ты разговаривал, и есть его сестра?

– Да. Младшая, у них разница в восемь лет. Обожала брата, даже начала писать стихи, подражая ему, – кстати, как оказалось, удачные. Крапивин говорит, они оба талантливы, но Николай был настоящим поэтом. У него вышли небольшими тиражами три сборника стихов, появились поклонники, в Интернете даже есть сайт, посвященный творчеству Чешкина. Он пытался работать, но ни на одном месте долго не задерживался: иногда у него случались своего рода затмения, которые окружающими расценивались как проявление психической болезни. Впрочем, очевидно, он и в самом деле был болен.

– Его лечили?

– Не знаю. Судя по рассказу Дениса Ивановича, который поначалу очень не хотел со мной разговаривать, в конце концов вокруг Николая Чешкина создалось определенное равновесие, старательно поддерживаемое его мирком...

– В который входили Ланселот со Швейцарцем и Крапивиным, – подхватил Бабкин.

– Совершенно верно. Они опекали его, заходили к Чешкиным почти каждый день, рассказывали Николаю новости, потому что последние несколько лет он не мог читать газеты и не смотрел телевизор, а обо всех событиях узнавал от деда и сестры. Крапивин описывает его как умного, доброго, крайне впечатлительного человека, с которым было исключительно интересно общаться. Говорит – «Коля мыслил парадоксами». Если верить Денису Ивановичу, они навещали Чешкина не из жалости, а оттого, что любили его и считали своим другом.

Бабкин с сомнением взглянул на него, и Макар ответил на его невысказанный вопрос:

– Я думаю, он говорит правду. Во всяком случае, сам Крапивин, похоже, верит в свои слова. На жалости такие длительные отношения – со школы, с перерывом на институт, потому что Силотский уезжал учиться в другой город – не продержались бы. Нет, каждый из этих троих находил в общении с Чешкиным что-то свое. Предполагаю, не последнюю роль в их отношении к Коле сыграли Полина с Владиславом Захаровичем – они люди незаурядные, интересные, и я не удивлюсь, если кто-то из троицы был привязан не только к Николаю, но и к его сестре. Кому-то из друзей льстило участие в судьбе хорошего поэта, кто-то самоутверждался, заботясь о нем, кто-то получал от семьи Чешкиных тепло, которого ему не хватало в своей собственной.