Рыцарь нашего времени

– Приличная такая площадь, хоть и в подвале, – рассказывал «прорыбистый» Паша. – Благоустроенная. Внутри смешно, конечно: висят какие-то тарелки железные, подсвечники кривые, посреди комнаты стоит ваза, а из нее шприцы торчат. Это, типа, символ современного искусства. И больше ничего. Я вот думаю: салончик бы там устроить, а, Владислав Захарович? Картины повесить, продавать... Я читал, в Америке большим успехом пользуются такие салоны.

– А я тебе зачем понадобился? – искренне удивился Чешкин.

– Мне директор нужен, – просто сказал Паша. – Понятное дело, сам я этим заниматься не буду. Нужен правильный человек. А кто лучше вас подойдет, Владислав Захарович?

Чешкин сначала удивился, затем рассмеялся, но Паша только покачал коротко стриженной рыжей головой.

– Вы свой талант не знаете! – сказал он Владиславу Захаровичу. – У вас дар – с людьми общаться, а не кристаллы бессловесные изучать. Между прочим, редкое качество. Соглашайтесь, что вы теряете!

Но Владислав Захарович отказался.

– Я, Паша, масло от акварели не отличу, – сказал он. – Что я там буду делать, в твоем салоне? Спасибо за предложение, но я для тебя кандидатура все же неподходящая.

Разочарованный предприниматель уехал, а Чешкин, вспоминая разговор, посмеивался до самого вечера. Ваза со шприцами, надо же...

Однако два дня спустя он шел мимо помещения, которое купил Паша, и спустился вниз. Оглядел темную комнату, покачал головой и вышел. А на следующий день Владислав Захарович принял предложение одного из знакомых: знакомый пытался организовать бизнес по продаже трикотажных изделий, и ему нужен был человек, который согласился бы отправиться в Цхинвали для закупки пробной партии товара на трикотажном комбинате, а заодно наладить связи с директором комбината. Узнав о согласии Чешкина, знакомый очень обрадовался:

– Слава, я полностью на тебя полагаюсь! – сказал он. – Ты с людьми умеешь договариваться получше всех этих... молодых.

Чешкин, слегка раздосадованный тем, что его так прямо, в лицо, зачислили в разряд «немолодых», в то же время не мог не вспомнить слова Паши. Он удивленно пожал плечами: чего же сложного – с людьми общаться? Подумаешь, способность!

Приехав в Цхинвали, он быстро убедился в том, что поездка его оказалась напрасной тратой времени и денег. Комбинат разваливался, как и все в стране, и никакого трикотажного бизнеса с ним сделать было нельзя. Владислав Захарович вышел из проходной и побрел по улочкам, освещенным ярким полуденным солнцем, вдыхая запах свежей земли и теплого асфальта, с любопытством разглядывая незнакомую архитектуру. На противоположной стороне улицы он увидел вывеску – «Художественный салон», и, повинуясь безотчетному импульсу, зашел внутрь.

В салоне никого не было. Чешкин двинулся вдоль стены, рассматривая картины, и, наконец, дошел до одной – самой большой, висевшей в освещенном углу. Это был пейзаж... нет, не пейзаж! Владислав Захарович не мог подобрать определения тому жанру, в котором неизвестный ему художник написал свою работу. На картине был город – улочки, которыми он шел минуту назад, дома, которые он разглядывал... Но все было написано яркими, невероятно насыщенными цветами, в полудетской, нарочито примитивной манере. В центре картины художник написал высушенного, как мотыль, старика, продающего дыни с арбы. Груда дынь на ярко-коричневой поверхности светилась сочным золотым цветом, зеленые прожилки на их кожуре казались венами на желтой коже. Все на картине было невероятно живым – и старик, и арба, и дыни, одна из которых готовилась покатиться от нечаянного толчка телеги, упасть под ноги, расколовшись об пол, обнажить тающую ароматную мякоть. Широкие мазки чернильно-синего, черного, фиолетового прокладывали дорогу по теневой стороне улицы, создавали прохладу, манившую под своды крыш. В небе художник столкнул между собой оттенки бутылочного и травяного зеленого, и оранжевая кошка, гревшаяся на одной из крыш, казалась таким же сочным плодом, как и дыни, возлежащим на фоне качающейся за ним воды, почему-то на время обратившейся в небо.

Владислав Захарович вырос на классической живописи. Ничего подобного он никогда не видел. Он вспомнил импрессионистов, но даже его знаний хватило на то, чтобы понять: художник работал в другой технике, смелой, новаторской.

– Я вижу, вам нравится работа Сабеева? – спросил мелодичный женский голос.

Чешкин обернулся и увидел хрупкую черноволосую женщину с седой прядью, с улыбкой смотревшую на него.

– Он сам из Южной Осетии, и видели бы вы, какие у него натюрморты! Разрешите представиться... Я – директор нашего салона. – Она назвалась, заинтересованно посмотрела на него. – А вы, простите?.. Что вас привело к нам? Любопытство?

– Я... Представьте, я – ваш коллега, – неожиданно для себя сказал Владислав Захарович. – У меня галерея в Москве. Мне очень приятно с вами познакомиться.

Он улыбнулся и пожал протянутую ему тонкую сухую руку, унизанную браслетами.

* * *

В Москву Чешкин привез четыре картины художника Тимура Сабеева, приобретенные им в маленьком салоне. В блокноте четким красивым почерком были записаны телефоны, по которым можно было связаться и с художниками, и с директором салона в Цхинвали.

В следующие два месяца Владислав Захарович развернул бурную деятельность: обустраивал галерею, бродил по квартирам художников, обзаводился новыми знакомствами, покупал работы. Паша, поначалу с сомнением выделявший средства на приобретения Чешкина – «широко размахнулся старикан», – после продажи первых двух картин Сабеева перестал беспокоиться о том, насколько обоснованно его новый директор галереи тратит деньги: одна работа ушла в Австрию, другую приобрел музей. У Владислава Захаровича оказался хороший вкус. Считая себя необразованным человеком в области живописи, он старательно учился, перелопачивая по вечерам груды искусствоведческих книг, анализируя и систематизируя сведения, с интересом погружаясь в малоизвестные ему эпохи.

И, кроме того, у него было умение работать с художниками и покупателями. Рыжий Паша оказался совершенно прав: одним из талантов Чешкина, долгое время не осознаваемым им самим, была способность легко сходиться с людьми, чувствовать их настроение, заряжать их собственными эмоциями. Владислав Захарович ни в коем случае не являлся притворщиком, и книги Карнеги были ему чужды. «Прирожденный эмпат», – сказал о нем один из хороших знакомых, но ошибся: в юности Чешкин не проявлял подобных качеств. Почему-то именно с появлением в его доме внуков развилась во Владиславе Захаровиче удивительная неназойливая внимательность к людям, всегда лестная от такого незаурядного человека.

Художники любили его за то, что он был искренен и дружелюбен с ними, никогда не претендовал на роль критика и отличался интеллигентностью. Кроме того, он был известен в научной среде. Чешкин не был выскочкой, и это много значило. Два года спустя после официального открытия «Арт-галереи Крамника» даже противники Паши признали, что у пожилого директора салона есть чутье на новое, которое будет пользоваться спросом, и это чутье сочетается со вкусом, позволяющим не пропускать в галерею китч и откровенную коньюнктуру.

После самоубийства Коли Чешкин весь ушел в работу, как когда-то после смерти жены. Но теперь с ним была Полина – его лохматый ангел, хрупкая душа. В ней так же, как и в брате, расцвела фантазия, позволявшая ей придумывать сказки, стихи и даже рисовать к ним простые, но запоминающиеся авторские картинки. Выбирая образование, она поступила в институт иностранных языков, и Владислав Захарович был доволен ее решением. Теперь Полина работала с детьми в художественном кружке, давала частные уроки английского языка для заработка и помогала деду в галерее.