Рылеев

И все же есть в стихотворении образ литератора — усердного читателя, и отзыв на освободительную войну греков («Подняв свободы знамя, грек оттоману мстит!»), с добродушным юмором описанная, очень живая — фигура «героя Кавказа» (напоминающая лермонтовского «Кавказца»), старого майора с его колоритными рассказами, сатирическая сцена с «надутым вельможей». Есть и отдельные яркие картины: «Пучина голубая безоблачных небес»…

В целом стихотворение суетливо-многословно и лишено композиционной стройности. Тем не менее оно было одобрено в Вольном обществе и в том же году напечатано в «Соревнователе».

Не отличается поэтическими достоинствами и «Послание к Н. И. Гнедичу», написанное александрийским стихом (с несколькими укороченными трех- и четырехстопного ямба строками). Оно важно только как документ, как отклик Рылеева на ожесточенную полемику, Развернувшуюся вокруг гнедичевского перевода «Илиады», еще не оконченного тогда:

На трудном поприще ты только мог один В приятной звучности прелестного размера Нам верно передать всю красоту картин И всю гармонию Гомера. Не удивляйся же, что зависть вкруг тебя Шипит, как черная змея! —

пишет Рылеев.

…На площадную брань и приговор суровый С Гомером отвечай всегда беседой новой. …Пускай завистники вокруг тебя шипят! О Гнедич! Вопли их, и дикие и громки, Тобой заслуженной хвалы не заглушат: Защитник твой — Гомер, твои судьи — потомки!

«Завистники» выступали не столько против гекзаметра, выработанного Гиедичем для его перевода «Илиады» (им больше нравился французский ямб с рифмами, которым, впрочем, следуя Кострову, Гнедич и перевел поначалу VII–XI песни поэмы), сколько против всей идейно-художественной направленности перевода, примыкающей к вольнолюбиво-патриотическим устремлениям литераторов-декабристов. Перевод Гнедича — великое явление русской культуры, — работал он над ним с мыслью о России, как древней, так и новой. Гораздо более умело, чем архаисты, союзники Шишкова, он пользовался всеми сокровищами древнерусского языка, талантливо соединяя его с современным.

Гнедич, отдавший своему труду много лет жизни, был такой же подвижник, как Карамзин, как и тот — он был историк-исследователь самого высокого уровня. Кроме того, он был одним из крупнейших поэтов своего времени, и свой высокий авторитет он старался поставить на службу России — он стремился привлечь к патриотическим темам и других поэтов, особенно молодых — Пушкина, Кюхельбекера, Боратынского, Дельвига, Рылеева.

Рылеев охотно бывал на квартире Гнедича в здании Императорской публичной библиотеки, где Гнедич служил с 1810 года. Холостяцкое жилище поэта было кельей ученого-затворника: везде громоздились книги — переводы поэм Гомера, изданные в разное время и на разных языках, всевозможные комментарии к ним, исторические, этнографические и лингвистические сочинения, словари, альбомы рисунков, бюсты античных героев, великолепная копия античного бюста Гомера. Однако ученый-отшельник никогда не встречал гостей запросто, в домашней одежде, тем более в халате, — он всегда был одет строго по моде и даже в соответствии с часом дня. Отлично сшитые фраки, свежее белье, никакой небрежности ни в чем. Он был высок и строен, говорил глубоким и мощным басом, поставленным так великолепно, что Гнедич многие годы из любви к театру занимался с лучшими русскими актерами-трагиками (например, с великой Семеновой). Он был крив — один глаз вытек у него в детстве от оспы, которая и все лицо его покрыла ямками. Сдержанный и даже важный, он не бывал веселым, но умел быть огненно-пылким в беседе о театре, поэзии, Гомере или героях русской старины.

Гнедич советовал молодым литераторам писать биографические сочинения о русских деятелях. В 1814 году в речи на открытии библиотеки он заявил о необходимости создания «жизнеописаний наших героев». Он боготворил Суворова. «Ни один из знаменитых людей, мне современных, — писал он, — не вселял в меня столько разнообразных чувств, как Суворов. Я видел в нем идеал, какой составил себе о героях». Гнедич приветствовал замысел Никиты Муравьева написать биографию Суворова; в статье Муравьева «Рассуждение о жизнеописаниях Суворова», напечатанной в «Сыне Отечества» в 1816 году, было немало близкого Гнедичу — он, как и Муравьев, видел силу героев в их народности.

С Рылеевым Гнедич говорил о народном эпосе — русском и малороссийском. О былинах, песнях, о тех героических «думах», которые он слыхал нередко на Полтавщине в детстве, — их пели бродячие кобзари-слепцы. Слеп был и Гомер, так же, как говорит легенда, нищий бродячий певец-сказитель. Гнедич с умилением говорил о древней малороссийской «раде» (вече), свободном казачестве. В Острогожске на ярмарках случалось и Рылееву встретить кобзаря, вокруг которого толпились потомки вольных острогожских казаков. В Богдане Хмельницком Гнедич видел мудрого правителя, который снова свел в одну семью русский и украинский народы, «единокровных братьев», — по словам Гнедича. В бумагах его сохранились наброски и планы поэм из древнерусской истории — о Васильке Теребовльском, Святославе, о «начале христианизма в Киеве». Долг писателя русского, говорил Гнедич, — пробуждать дух высокого героизма…

Беседы длились далеко за полночь.

Покидая весной 1821 года Петербург, Рылеев вез с собой девятый том «Истории государства Российского» Карамзина, только что вышедший в свет. Уже в пути вспоминал он о «думах» слепцов кобзарей. В них всегда говорилось о богатырях старого времени. Вспомнил, как слушает их сермяжная толпа — с непокрытыми головами, задумчиво. — иногда только тяжелый вздох поднимет грудь того или другого крестьянина. «Вот какие мы были», — думает каждый из них.

«…В своем уединении прочел я девятый том Русской Истории… Ну, Грозный! Ну, Карамзин! — Не знаю, чему больше удивляться, тиранству ли Иоанна, или дарованию нашего Тацита», — пишет Рылеев 20 июня 1821 года Булгарину из Острогожска. И далее: «Вот безделка моя — плод чтения девятого тома (следует текст думы «Курбский». — В.А.).Если безделка сия будет одобрена почтенным Николаем Ивановичем Гнедичем, то прошу тебя отдать ее Александру Федоровичу (Воейкову. – В.А.)в «Сын Отечества».

В августе Рылеев снова пишет Булгарину: «Посылаю несколько моих безделок. Потрудись показать их почтенному Николаю Ивановичу Гнедичу, и если годятся, отдай их Александру Федоровичу для «Сына Отечества».

Безделки! Нет, это уже были не безделки. Это были думы, высшее достижение декабристской поэзии, — стихотворения-портреты, изображающие знаменитых людей русской истории. Стихи нового жанра. Он возник почти стихийно — вырос из всей патриотическо-вольнолюбивой обстановки, окружавшей Рылеева в Петербурге, из разговоров с Гнедичем, из чтения «Истории государства Российского», из страстного желания стать настоящим, то есть полезным народу поэтом. Как писал он — почти без юмора — в послании к Бедраге: «Желал бы я — пачкун бумаги — писать как истинный поэт…»

Через два года А. Бестужев скажет кратко и исчерпывающе точно: «Рылеев, сочинитель дум, или гимнов исторических, пробил новую тропу в русском стихотворстве, избрав целию возбуждать доблести сограждан подвигами предков».

Возникнут споры о жанре — эпическая элегия, героида или дума, то есть песнь, гимн?

Журналист В.И. Козлов указал в «Русском Инвалиде», что дума — род поэзии хотя и неясный еще, не определившийся и не объясненный теоретиками, но все-таки взятый из польской литературы. То есть никакой «новой тропы»… Действительно, польский поэт Немцевич писал исторические песни (так и определяя свой жанр). Книгу этих песен Рылеев читал по-польски, и очень внимательно. Позднее он откроет отдельное издание своих дум переводом его песни «Олег Вещий», отметив в предисловии, что это не дума. Этот шаг Рылеева имеет определенный смысл: он как бы сказал — отстаньте от меня с Немцевичем, вот его произведение, сравните его со всем тем, что следует далее, и вы увидите, что это — разные вещи.

«В польской словесности, — возражал Козлову Бестужев, — дума не составляет особого рода: поляки сливают ее с элегиею».

Вяземский в 1823 году писал, что думы Рылеева «носят на себе печать отличительную, столь необыкновенную». Он отметил, что Рылеев создал именно точный жанр думы, а не что-то среднее между элегией и героидой. Вяземский не вспомнил в этой связи эпических элегий Батюшкова, и потому не вспомнил, что там не было никакой, связи с фольклором, с народными историческими песнями. И о каких бы литературных влияниях ни писали в связи с думами Рылеева — Байрона, Оссиана, Жуковского, сентименталистов и романтиков (все это — тогдашняя литературная почва), — он создал жанр глубоко национальный и своеобразный. «Дума, — ответил на все споры сам Рылеев, — старинное наследие от южных братьев наших, наше, русское, родное изобретение».